Боже, храни мое дитя

Каждый из «мужей» отнимал у нее ребенка, а то и двух, либо предъявляя «свои законные права», либо просто на некоторое время исчезая вместе с ним. Один, например, забрал у нее сынишку и увез к себе на родину; второй заставил любовницу выкрасть у нее сразу двоих детей. И у всех этих «мужей», кроме одного – самого первого, душки Джонни Лавдея, – было более чем достаточно причин, чтобы притворяться в нее влюбленными: американское гражданство, паспорт, финансовая помощь, женская забота, уход в случае болезни и даже жилье, хотя бы и временное. А в итоге у нее попросту не оказалось возможности вырастить хотя бы одного из своих детей; они оставались при ней максимум до двенадцати лет. Она лишь через какое-то время сумела окончательно уяснить для себя мотивы этой ненастоящей, притворной любви – как собственной, так и всех ее мужей. И поняла, что, скорее всего, основным мотивом их было желание выжить, в буквальном и переносном смысле этого слова. Впрочем, сейчас вся «любовь» осталась в прошлом; теперь Куин живет в этом диком краю совершенно одна и, чтобы убить время, без конца что-то вяжет или плетет кружева; а еще она благодарит доброго Бога, который даровал ей теплое одеяло забвения и маленькую подушку мудрости в придачу, чтобы она хоть в старости обрела, наконец, покой.

* * *

Букера терзало необъяснимое беспокойство, а также глубокое недовольство и самим собой, и тем, как повернулись события. Особенно поразительной была открытая неприязнь, с которой Куин оценила его поступки. Он вышел из дома и присел на ступеньку крыльца. Уже спускались сумерки, и вскоре вся деревня – точнее, странное скопление случайных жилищ, где нет ни улиц, ни уличных фонарей, – должна была погрузиться во тьму. И тогда музыка, доносящаяся из радиоприемников, станет такой же далекой, как и мерцание за окнами телевизоров – в основном старых «Зенитов» и «Пионеров». Мимо прогрохотала парочка грузовиков с местными номерами; вскоре за ними промчалось несколько мотоциклов. Водители грузовиков все были в кепках; а у мотоциклистов на голове красовались шарфы, повязанные на современный манер через лоб. Букеру нравилась царившая в этих местах легкая анархия; нравилось и равнодушно-спокойное отношение поселка к своим обитателям, что, впрочем, было несколько смягчено присутствием рядом Куин, единственного человека, которому он полностью доверял. Букер и работу себе здесь нашел, время от времени помогая лесорубам и зарабатывая этим достаточно, но потом, к сожалению, он упал с подъемника и сломал плечо. Мысли Букера текли как попало, без всякой цели, но на каждом повороте в них врезалось одно и то же видение: чернокожая чаровница, спящая в его постели. Она, бедная, уснула, устав от крика и безумных своих попыток убить его или как минимум одержать над ним верх. И он никак не мог понять, что же все-таки заставило ее проделать такой долгий путь, неужели всего лишь жажда мести или слепая ярость? А может, все-таки любовь?

«Куин права, – думал он. – Я ничего не понимаю в любви, хотя Адама я, конечно, очень любил. Но любить Адама было легко: у него практически не было недостатков, он был невинен и чист, как ангел. А вот было бы мне так же легко любить его, если бы он остался жив? Если бы он, в итоге став взрослым, приобрел кое-какие не слишком приятные качества, например, склонность к обману или предательству? Или, скажем, оказался бы глуповат или невежествен? Стоил бы он тогда моей любви? И потом, что это за любовь такая, если ей требуется только ангел и никак не меньше?»

И, размышляя, Букер продолжал казнить себя.

«Наверное, – думал он, – Брайд знает о любви гораздо больше, чем я. Или, по крайней мере, хочет в полной мере ее понять, определить ее суть и характер; ради этого она готова многое сделать и многим рискнуть. Я же ничего не делаю и ничем не рискую. Я просто построил себе трон и теперь восседаю на нем, с высоты своего положения определяя, сколь сильны в других людях признаки их несовершенства. Похоже, я угодил в путы собственного интеллекта и оказался околдован его «величием» и теми «высокими» моральными принципами, которые взял на вооружение, не заметив, что все это, безусловно, сопряжено с оскорбительным высокомерием. Где все те блистательные исследования, которые я собирался завершить? Где те шедевры просветительства, которые я мечтал создать? Нет их. Вместо этого я пишу заметки о недостатках других людей. Это ведь так легко – замечать чужие недостатки. Ну а как насчет бревна, которого я в собственном глазу не вижу? Мне же все в ней так нравилось – и как она выглядит, и какой замечательный у нас секс, и то, что она не предъявляет никаких требований. Однако стоило меж нами возникнуть первому серьезному разногласию, и я трусливо сбежал. Считая при этом, что моим единственным судьей является Адам, который, как справедливо заметила Куин, уже, наверное, устал быть вечной ношей и моим крестом».