Божественное пламя

Величественная тень Олимпа, наползая на линию берега, гасила предвечернее сияние моря. Сумрак сгустился в дубраве; чаща за нею уже почернела. Между сумерками и ночью что-то двигалось. Феникс взлетел на лошадь, превозмогая боль в старческих суставах, и поскакал в этом направлении.

Мальчик спускался вниз между деревьями, ведя в поводу своего пони. Изнемогшее животное ковыляло рядом с ним, понурив голову и слегка припадая на одну ногу. Они спокойно пересекали поляну; увидев Феникса, мальчик поднял руку в приветствии, но промолчал.

Его дротики были привязаны к чепраку — он еще не имел права на колчан. Пони уткнулся мордой в его лицо, словно заговорщик. Одежда Александра была разодрана, на расцарапанных коленях коркой засохла грязь; руки и ноги покрыты ссадинами; казалось, что с утра он весь как-то осунулся. Спереди его хитон потемнел от крови. С запавшими и расширенными глазами, он ступал легко, свободно, нечеловечески спокойный и безмятежный.

Феникс спешился, схватил его, осыпая упреками и вопросами. Мальчик провел рукой по носу пони и сказал:

— Он охромел.

— Я все здесь изъездил, чуть не сошел с ума. Во что ты себя превратил? Откуда течет кровь? Где ты был?

— Кровь не течет.

Он вытянул руки, которые ополоснул в каком-то горном ручье; кровь запеклась вокруг ногтей. Его взгляд, в котором ничего нельзя было прочитать, устремился в глаза Феникса.

— Я сделал алтарь и святилище и принес жертву Зевсу. — Он поднял голову. Белый лоб под всклокоченной копной волос казался полупрозрачным, почти светящимся. Его глаза расширились и вспыхнули в глубоких глазницах. — Я принес жертву богу. И он говорил со мной. Он говорил со мной.

3

Библиотека царя Архелая, дорогая его сердцу, была роскошнее зала Персея. Здесь царь принимал поэтов и философов, привлеченных в Пеллу его щедрым гостеприимством и богатыми подарками. На сфинксоголовых подлокотниках египетского кресла покоились руки Агафона и Еврипида.

На грандиозной фреске, занимавшей целиком одну из стен, пели, окружив Аполлона, музы, которым был посвящен зал. Играющий на лире Аполлон с загадочной улыбкой смотрел на отполированные полки с драгоценными книгами и свитками. Тисненые переплеты, позолоченные и украшенные драгоценными камнями футляры; флероны из слоновой кости, агата и сардоникса; закладки из шелка и канители, — от царствования к царствованию, даже во времена непрекращающихся войн. За этими сокровищами следили, стирая с них пыль, хорошо обученные рабы. Поколение сменилось с тех пор, как чьи-либо руки прикасались к ним. Они были слишком большой ценностью; обычные книги хранились в библиотеке.

Здесь же стояла прелестная афинская бронзовая статуэтка изобретающего лиру Гермеса, приобретенная у какого-то несостоятельного должника в последние годы величия города; две напольные лампы в форме оплетенных ветвями лавра колонн помещались рядом с огромным письменным столом, инкрустированным лазуритом и халцедоном, с ножками в виде львиных лап. Все это мало изменилось за прошедшие со дня смерти Архелая годы. Но украшенные живописью стены читальни, куда вела дверь в дальнем конце библиотеки, исчезли за рядами стеллажей и полок, доверху набитых свитками документов; ложе и столик уступили место заваленной бумагами конторке, за которой трудился над дневной почтой начальник писцов.

Был ясный мартовский день с пронзительным северо-восточным ветром. Украшенные резьбой ставни закрыли, чтобы бумаги не сдувало; лучи холодного, слепящего солнца, дробясь, пробивались внутрь, вместе с бродящими по залу ледяными сквозняками. В плаще начальника писцов был спрятан горячий кирпич, о который тот грел руки; полный зависти помощник дул себе на пальцы, но так, чтобы не услышал царь. Филипп сидел расслабившись. Он только что вернулся из похода во Фракию, и после проведенной там зимы дворец представлялся ему новым Сибарисом.

После того как его владычество стало подступать к древнему пути зерна через Геллеспонт, эту глотку всей Греции, после того как он окружил колонии, отторгнув от Афин зависимые родовые земли и взяв в осаду города их союзников, горчайшей из творимых его неуклонно возраставшей мощью несправедливостью южане все же считали нарушение старого доброго обычая, понуждавшего прекращать войны зимой, когда даже медведи впадают в спячку.

Филипп сидел за массивным столом; его потемневшая, в шрамах, рука, растрескавшаяся от холода и огрубевшая от поводьев и древка копья, сжимала серебряный стиль, которым царь ковырял в зубах. Писец, сидевший с дощечкой на коленях, ждал, когда царь начнет диктовать письмо подвластному фессалийскому вождю, через которого Филипп намеревался укрепить свою власть на севере. А дела на юге, собственно, и вызвали его домой.