Божественное пламя

«Всего месяц назад, — подумал Гефестион, — я был бы слишком напуган, чтобы ему ответить».

— Не сердись. В великой удаче всегда сомневаешься.

Глаза Александра подобрели. Он поднял правую руку.

— Клянусь Гераклом.

Потом наклонился и, в соответствии с обрядом, поцеловал Гефестиона: с пылом чувствительного ребенка и нежностью растущей привязанности взрослого. Гефестион, еще не пришедший в себя от восторга, едва ощутил легкое прикосновение его губ. Когда он наконец собрался с силами, чтобы ответить на поцелуй, что-то другое привлекло внимание Александра. Он смотрел на небо.

— Взгляни, — сказал он, взмахнув рукой. — Видишь эту статую Ники, на верхнем фронтоне? Я знаю, как туда подняться.

С террасы Ника казалась маленькой, как детская глиняная кукла. Когда, после головокружительного подъема, мальчики оказались у ее ног, богиня выросла. В протянутой над пустотой руке она держала позолоченный лавровый венок.

Гефестион, который за все это время не осмелился задать ни одного вопроса не только Александру, но и себе самому, ухватился, по его знаку, левой рукой за бронзовый пояс богини, а правой — за запястье Александра.

— Держи меня.

Прогнувшись, он потянулся над пропастью и оторвал от венка два листка. Один подался легко, с другим пришлось повозиться. Гефестион чувствовал, как ладони его становятся липкими от пота; страшная мысль, что это может сделать хватку ненадежной, холодом прошла по животу и вздыбила волосы. Скованный ужасом, он все же не мог отвести глаз от тонкой изящной кисти, которая казалась еще меньше в его собственной лапе, но была крепкой и сильной. Кулак сжимался, повинуясь железной воле.

Прошла вечность, прежде чем Александра можно было тащить обратно. Он спускался, зажав листья в зубах, и уже на крыше передал один Гефестиону.

— Теперь ты мне веришь?

Золотой лист лежал в ладони Гефестиона, — такой же величины, как настоящий. Как настоящий, он слабо трепетал от ветра. Мальчик быстро сжал пальцы. Теперь к нему пришел ужас, который он должен был пережить, глядя на мелкую мозаику огромных мраморных плит далеко внизу, — ужас и одиночество вершины. Он поднимался, полный яростной решимости умереть, но выдержать устроенное ему Александром испытание. Лишь сейчас, когда бронзовый позолоченный листок впился ему в ладонь, он понял, что испытание было устроено не для него. Он был свидетелем. Он поднялся наверх, чтобы держать в своей руке жизнь Александра. Это был залог дружбы, ответ на его дурацкий вопрос.

Когда они спускались на землю, цепляясь за ветви высокого ореха, Гефестиону на ум пришла песня о Семеле, возлюбленной Зевса. Бог явился к ней в облике человека, но ей этого было недостаточно, она требовала, чтобы он показал ей свою божественную сущность. Зевс выполнил просьбу, но Семела просила слишком многого, — молнии в руке бога сожгли ее. Так и он должен был привыкать касаться огня.

Прошло еще несколько недель, прежде чем философ объявился, но его присутствие уже ощущалось.

Гефестион его недооценил. Аристотель знал не только страну, но и двор, и живой язык, у него оставались в Пелле старые семейные связи и много друзей. Царь, хорошо об этом осведомленный, поспешил предложить в одном из писем предоставить — если потребуется — отдельное здание для занятий наследника и его друзей.

Философ прекрасно читал между строк. Мальчика нужно было вырвать из цепких рук матери-интриганки, отец, со своей стороны, не будет вмешиваться. Аристотель даже не смел на это надеяться. В ответном письме, чрезвычайно учтивом, он предложил, чтобы наследник с друзьями были поселены в некотором удалении от тревог дворца, и в заключение — как если бы эта мысль только что пришла ему на ум — порекомендовал чистый горный воздух. Подходящих гор не было в радиусе нескольких миль от Пеллы.

У подножия горы Бермий, на западе равнины Пеллы, стоял хороший дом, брошенный во время войн. Филипп купил его и привел в порядок. Дом был большой: царь пристроил крыло для гимнасий и — поскольку философ упоминал о прогулках — расчистил сад. Никаких ухищрений, прекрасный уголок природы, то, что персы называют «парадиз». Говорили, легендарные сады царя Мидаса были чем-то в этом роде. Там все росло свободно и пышно.

Покончив с этим, царь послал за сыном. Через час все его распоряжения стали бы известны Олимпиаде, имевшей полный дворец шпионов, а она постаралась бы исказить их смысл перед мальчиком.

В беседе отца и сына больше подразумевалось, чем было сказано. Александр видел, что для Филиппа это дело решенное. Но этот напор, эти двусмысленные речи — были ли они чем-то большим, чем привычной перебранкой в бесконечной войне с его матерью? Все ли слова были произнесены? Когда-то он верил, что мать никогда ему не солжет, но многое заставило отказаться от тщетной надежды.

— Я хочу знать, кого из своих собственных друзей ты пригласишь, — сказал Филипп. — Обдумай, я даю тебе на это пару дней.

— Благодарю, отец.