Божественное пламя

Прошло много лет с тех пор, когда он пробирался за менадами в священную рощу. И ни разу за всю свою жизнь он не видел обрядов, совершаемых в горах. Да и сейчас у него не было никаких причин делать это, за исключением сознания жестокой необходимости. Он возвращался в прошлое, хотя это было нечестием. Ему больше некуда идти.

Он всегда был ловким, легконогим охотником и сердился, когда неуклюжие товарищи поднимали шум. Немногие мужчины встали в такую рань, их было хорошо слышно, они смеялись и переговаривались, имея достаточно времени, чтобы отыскать на горных склонах свою добычу — опьяненных, сжигаемых страстью менад, отбившихся от подруг. Александр проскользнул мимо них незамеченным и вскоре оставил ловцов далеко внизу, поднимаясь тропою, проложенной в баснословные времена. Давным-давно он тайно поднимался на следующий после Дионисий день к истоптанной поляне, где плясали менады, находя дорогу по следам, по оставшимся на терне клочкам одежды, по пятнам разлитого вина, листьям плюща, клочкам меха, каплям крови.

Мать никогда не узнает, он ничего не расскажет ей, даже по прошествии лет. Навеки окутанное тайной, это будет принадлежать только ему. Невидимый, он будет с ней, как сходящие к смертным боги. Он узнает о ней то, что неведомо ни одному мужчине.

Горный склон становился круче, тропинка петляла; он осторожно следовал за ее извивами, освещаемый бледной луной и первыми проблесками рассвета. Внизу в Эгии начинали кричать петухи, и этот звук, приглушенный расстоянием, казался ужасным вызовом, каким-то злым волшебством. На петляющей тропе вверху цепочка факелов извивалась, как могучий змей.

Рассвет поднимался от Азии, касаясь снежных вершин. Далеко впереди, в лесу, раздался предсмертный крик какого-то молодого животного, потом — вакхический вопль.

Отвесная скала была расколота поросшим лесом ущельем; ручей, стекая по узкому утесу, с журчанием разливался внизу. Тропа поворачивала налево, но Александр помнил это место и остановился в раздумье. Ущелье простиралось вплоть до Поляны Танца. Продираться сквозь дебри нелегко, но в зарослях его никто не заметит, и он сможет подобраться совсем близко. К жертвоприношению он не поспеет, зато увидит, как танцует мать.

Цепляясь за камни, он перешел вброд ледяной ручей. Сосновый лес был густым, не тронутым человеком; полусгнившие стволы мертвых деревьев лежали там, где повалило их время, ноги Александра утопали в черном прахе столетий. Наконец он увидел мерцание факелов, маленьких, как светляки, а подобравшись ближе — и чистое сияющее пламя разведенного на алтаре огня. Пение тоже походило на языки пламени: пронзительное, то опадающее, то взмывающее вверх; все новые и новые голоса загорались, словно лучины.

Открытый скат ущелья озарился первыми солнечными лучами. Здесь его опоясывала зеленая кайма взращенных солнцем деревьев и кустарников: мирт, и земляничное дерево, и ракитник. На четвереньках, тихо, как вышедший на охоту леопард, Александр пополз к святилищу.

Дальний край поляны был широким и чистым. Там и находилась Поляна Танца, потайной луг, невидимый снизу, открытый только богам да вершинам скал. Между рябинами росли мелкие желтые цветочки.

На алтаре курился жертвенный дым, и запах плоти сливался с ароматом смолы: женщины побросали в огонь свои факелы. Вниз ущелье уходило на сотню футов, в ширину же не превышало расстояния полета дротика. Он мог видеть их платья, покрытые росой и кровавыми пятнами, и сосновые шишки на тирсах. Даже издали они казались одержимыми богом.

Его мать стояла у алтаря, держа в руке увитый плющом жезл. Она пела гимн, ей вторил хор, ее распущенные волосы, выбиваясь из-под зеленой короны венка, струились по платью, оленьей шкуре и ослепительно белым плечам. Вот он и увидел ее. Сделал то, что не позволено людям — только богам.

В другой руке у Олимпиады была круглая пиршественная чаша для вина. Лицо ее не казалось исступленным и диким, как у других женщин, — оно сияло улыбкой. Термина из Эпира, поверенная большинства ее тайн, устремилась к алтарю в бешеном танце; Олимпиада поднесла к ее рту чашу и что-то сказала на ухо.

С громкими криками они плясали вокруг алтаря, то приближаясь к нему, то удаляясь.

Через какое-то время мать отбросила тирс и нараспев выкрикнула волшебное заклинание на старофракийском — так называли они этот никому не ведомый язык своих обрядов. Менады, последовав ее примеру, покинули алтарь и встали в круг, взявшись за руки. Олимпиада указала на одну из девушек, повелевая ей выйти. Та медленно двинулась вперед, подталкиваемая множеством рук. Александр пригляделся. Без сомнения, он знал ее.

Внезапно она поднырнула под сомкнутые руки и кинулась в сторону ущелья, охваченная конечно же вакхической яростью. Теперь он отчетливо видел ее лицо, — это была Горго. Божественное исступление, подобное страху, расширило ее глаза, судорогой свело рот. Танец прервался, несколько женщин бросились вдогонку. Все это, думал Александр, обычно для обряда.