Божьи безумцы

Бумаги и чернил у меня еще осталось довольно. А то, что написано, я положу в пакет и попрошу Финетту сунуть его в наш тайник, когда она пойдет пасти коз в долине. Вот и звезды померкли, а небо чуть-чуть посветлело. В сентябре на горных вершинах рано заря занимается. Авель сказал, что люди уже виноград собирают, но у нас в Гравасе его собрали пять лет тому назад и больше никогда собирать не будут.

Кажется, Финетта не спит — молится в уснувшем доме. Последний огарок свечи, оставшейся у меня из тех, что взяты были в церкви Сен-Поль, тихонько догорает. Спать ложиться не стоит, уже поздно. Помолюсь и я, попрошу у господа дать мне силу и крепость духа.

Под бечевку, которой перевязан был пакет,

засунут клочок бумаги, и на нем крупным почерком

Финетты написано несколько слов, едва уместившихся

на обрывке.

Нет, мне нельзя любить тебя больше бога, иначе ты разлюбишь меня, но я люблю бога еще больше из-за тебя и за то, что отдал мне твое сердце…

Клочок бумаги, на котором Финетта написала эти строки,

она оторвала от страницы Библии. Отрывая, она захватила

вместе с полем три строчки печатного текста.

На одной стороне листка:

«…по роду их. И увидел бог» что это хорошо. И сказал бог: сотворим человека но образу нашему, по подобию…»

На обороте:

«…всякое дерево, приятное на вид и хорошее для пищи, и дерево жизни посреди рая, и дерево…»

Опротивела душе моей жизнь моя;
Предамся печали моей,
Вуду говорить в горести души моей.
Скажу богу: не обвиняй меня;
Объяви мне, за что ты со мной борешься!

Страшно вспомнить, страшно! Но никогда не забыть мне то место и всего, что было там. Жалкая, нищенская лачуга; в ней вопила детвора. Сверху казалось, что лачуга уже разваливается, сейчас раздавит людей и дети кричат от ужаса.

Теодор сказал мне:

— Капитан Пуль никогда бы не пришел в Шандомерг: ведь он двинулся в Мазель Розад, хотел стереть там с лица земли дом Кудерка. Никогда бы Пуль не нашел наших, если бы не предал их за деньги доносчик. Вот где доносчик живет.

В лачуге плакали дети. Я вздохнул печально.

— Как они бедны, Теодор!

— К черту! Беднякам-то больше всех и нужны деньги.

Брат приподнял блузу, вытащил из-за пояса два пистолета, подсыпал пороху на полку и один протянул мне.

— В хибарке только одна комната. В передней стене дверь, в боковой окно. Стереги у окна, стреляй во всякого, кто выйдет. Идем!

На бегу я шепотом спросил:

— Почему, Теодор, именно мы с тобой должны это сделать?

— Нам по дороге.

Остановившись у лачуги, он показал мне дулом пистолета на окно и буркнул:

— С нами бог, Самуил, как ты всегда говоришь.

Он бросился к двери и ударом ноги распахнул ее. Вскоре он вышел, сжимая в руке кошелек с сотней пистолей — цена предательства, тридцать сребреников. Впереди шел какой-то человек, и Теодор подталкивал его. Двери он затворил, не позволив остальным выйти; велел мне пристроиться с своей чернильницей у камня с плоской верхушкой, служившего столом, и продиктовал мне следующие слова: «Так будет со всеми предателями и гонителями детей господних».

Пока я выводил крупные буквы, Теодор сказал несчастному:

— Надо бы тебе заживо переломать все кости, трижды переломать; ведь ты троих наших предал, из-за тебя всех троих колесуют. Но что поделаешь, хоть так покараем тебя. На колени!

Он приложил к спине предателя лист бумаги с надписью и вонзил в середину его кинжал.

* * *

Мы прошли после этого около одного лье, а вой и вопли, доносившиеся из лачуги, казалось нам, по-прежнему раздавались за нашей спиной. Теодор сказал резко:

— Целых четыре года я служил королю и убивал людей, не зная ради кого и за что…

И тогда я произнес слова, не выходившие у меня из головы:

— «Голубь — мирная птица. Голубка моя белая, яви мне лицо твое и дай услышать голос твой, ибо голос твой сладок и лицо твое прекрасно. Встань, подруга моя, лети ко мне, ведь зима прошла… Разве не слышишь воркованье горлицы? Встань, подруга моя, красавица моя, приди ко мне…»

— Ах, замолчи ты! Тебя, миленький мой, всегда очень уж сладко кормили!

Дядюшка Лапорт хохотал, широко открывая рот с черными корешками зубов, и от этого громового хохота, вырывавшегося из его могучей глотки, отверстой, как гулкая пропасть, меж щетинистых зарослей усов, у всех делалось светлее на душе, как светлее становится в долине, когда ветер разгонит в ней туман.

Наш Гедеон поднимал на древке, как знамя, доску с надписью и, охая, приговаривал:

— Ох, бедная моя матушка! Уж как бы она возгордилась, а то ведь, бывало, все кричит, что мне грош цена.

А то вдруг, дав себе по голове такого тумака, что осел и то заревел бы, он возглашал:

— Вот она, башка! Глядите, сколько денег за нее дают!

И он все требовал, чтобы я перечитал ему конец приказа: