Божьи дела (сборник)

Я вспомнил картину отца (ту самую, что он когда-то давно повесил над моей детской кроваткой!): на ней вообще не присутствовал Ангел, без которого чудесного спасения Исаака никак не получалось…

И второе несоответствие копии оригиналу – в нижнем левом углу отцовской картины где-то между деревьями маячил человечек с посохом наперевес…

Получалось, отец своей властью исключил из канонического сюжета всем известного Ангела и дорисовал некоего таинственного соглядатая с посохом…

Я подумал о том, что отец не случайно повесил картину не в их с мамой спальне, а именно в моей комнате: тем самым как будто хотел сообщить мне (может быть, миру через меня), что не все в этой невероятной истории происходило по написанному…

И еще, я тогда заподозрил, что вся эта невероятная история о далеком праотце неким образом связана с самоубийством отца…

Положив себе целью добраться до истины, я перекопал гору старинных эссе, исторических исследований и диссертаций, посвященных Аврааму, встречался с религиозными мыслителями – но так и не обнаружил ничего, что хоть как-то подтверждало бы революционную догадку отца…

Однажды, будучи в Иерусалиме (куда специально приехал для встречи с известным знатоком Каббалы), я без видимой цели забрел на Масличную гору, откуда открывался сказочный вид на город.

Утомленное солнце клонилось к закату.

Мощно и торжественно звонили колокола в церквах Старого города, созывая верующих для вечерней молитвы, пронзительно и требовательно завывали в микрофоны муэдзины в зеленоглазых мечетях, восхищенно и благодарно возносили хвалу Господу длиннобородые раввины в синагогах.

Я сидел на согретых солнцем камнях и расслабленно созерцал золотой купол мечети на Храмовой горе, под сводами которой, согласно преданию, и покоился жертвенный камень Авраама.

«И, связав сына своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров…»

И там, размышлял я неспешно, четыре тысячи лет назад несчастный отец вознес нож над единственным сыном, но не убил его, потому что…

Там, там, шевельнулось во мне, Авраам пощадил сына…

Внезапно я вздрогнул: там, там Авраам искусил Бога!

Меня потрясло ощущение взрыва: там, там Авраам не исполнил завета!

Я опешил от простоты и ясности догадки, прозвучавшей во мне откровением.

«Но зато Авраам, – все во мне ликовало, – неповинен в убийстве безвинного дитя!»

«Авраам, – бурлило внутри и требовало выхода, – не исполнил завета, но и не допустил гибели самого дорогого и любимого, что у него было!»

«Он был сильным и слабым, непреклонным и сомневающимся, мудрым и страдающим, он…» – в ту минуту воистину я мог полететь на крыльях своего открытия.

Герой оказался человеком и, как все люди, заслуживал любви и сострадания…

13

Вернувшись в гостиницу, я долго сидел в темноте, боясь спугнуть это удивительное ощущение гармонии и согласия с великим страдальцем, внемлющим Богу, но уступающим только велению своего сердца, и ничему больше.

Так же, в темноте, я с небывалой скоростью набросал план будущего романа.

Такое со мною случалось впервые: я заранее видел книгу – до буквы; и знал о ней все наперед; и меня впервые с такой силой тянуло изложить эту историю на бумаге.

Не смогу объяснить ту поспешность, с какой я в тот вечер собрал чемодан и помчался в аэропорт, чтобы успеть на ближайший самолет в Москву.

Меня уже не удерживала встреча с каббалистом, которой я так долго и трудно добивался и ради которой, по сути, приезжал в святой город. (Впрочем, я понимал, что отныне любой комментарий извне, пускай и авторитетный, мне только помешает!)

Дома я первым делом извлек из чулана папашину мазню, очистил от пыли и паутины и внимательнейшим образом обследовал.

Я буквально по миллиметру ощупывал ее, изучал под лупой, принюхивался и опять приглядывался.

Готов поклясться, я и отдаленно не догадывался, чего ищу!

Можно, впрочем, предположить, что я искал знака или хотя бы зацепки, оставленной человеком, который подарил мне жизнь…

Холстом для картины (что меня удивило и заинтриговало) служила шкура козы или овцы, превосходно выделанная и наверняка очень давнего происхождения.

«Кому же еще, – я с нежностью вспомнил отца, – могло прийти в голову малевать на коже!»

Еще одним невероятным открытием явился крошечный, едва различимый иероглиф на оборотной стороне картины (без увеличительного стекла я бы его не обнаружил!).

И снова, как в детстве, меня поразило необыкновенное внешнее сходство отца с бесстрастным палачом, облаченным в просторные одежды цвета запекшейся крови, и также мое – с мальчуганом, слезно умоляющим о пощаде…

14

В тот же день, невзирая на поздний час, я помчался с картиной к своему старинному приятелю, художнику и реставратору древних икон.