Божьи дела (сборник)

Вскоре он подтвердил мою догадку о древнем происхождении кожаного свитка, использованного отцом под холст, и сам предложил просветить, как он выразился, «штучку» в лабораторных условиях Греко-Латинской академии, куда мы с ним немедленно и отправились.

«Штучка», согласно рентгеноскопии, по возрасту могла принадлежать библейским праотцам(!), но, того больше, – под отцовой мазней обнаружился текст, параллельный каноническому!..

Тогда-то, с того самого дня, и началась для меня другая жизнь, полная абсурда и страданий…

15

В отличие от некоторых восторженных почитателей, я, в общем-то, трезво оцениваю свое более чем скромное место в литературе и первым готов признать: мой новый роман «Спасение» – всего лишь еще одна версия невероятной истории, послужившей основой для сотен и тысяч богословских трактатов, философских эссе и художественных интерпретаций.

В моем изложении все события вокруг самого «жертвоприношения» с документальной простотой рассказаны рабом Элиэзером – одним из «двух отроков», сопровождавших Авраама с Исааком до подножия горы и там же оставленных сторожить осла.

Итак, пока старший сын Авраама и Агари – Ишмаэль – сладко посапывал в спасительной тени оливы, другой отрок, верный слуга Элиэзер, движимый любопытством, поднялся крадучись на гору и застал там следующую картину…

Тут впору сравнить оба текста: один, записанный в Книге Книг со слов Авраама либо Исаака, и другой, что начертал на шкуре ягненка правдолюбивый раб Элиэзер.

Однако прочтем каноническую версию случившегося в означенный день четыре тысячи лет тому на горе Мория:

«И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего. Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он сказал: вот я. Ангел сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего; ибо теперь Я знаю, как ты боишься Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня. И возвел в горе и безумии своем Авраам очи свои и увидел: и вот назади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего».

Поразительно, но сообщение безмолвного свидетеля выглядит почти копией библейского текста – разве что короче и лаконичней:

«И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего, – и не смог этого сделать».

Вот они – слова, в корне меняющие представление о случившемся четыре тысячи лет назад на горе Мориа: «и не смог этого сделать!».

Далее запись на кожаном свитке фактически повторяла каноническую: «И возвел в горе и безумии своем Авраам очи свои, и увидел: и вот назади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего…»

Тайное послание отрока Элиэзера о случившемся (в действительности!) на горе Мория, помню, произвело на меня эффект разорвавшейся бомбы и только укрепило в справедливости догадок: отец Авраам лжесвидетельствовал во спасение сына Исаака!

Наконец я его понимал и мог по нему заплакать.

Наконец, написав роман, я с ним помирился…

16

Как мне показалось, слова «ваш последний роман» монах произнес с едва уловимой нотой сожаления.

– А что мой роман? – поинтересовался я сдержанно, стараясь не выдать внезапно охватившего меня волнения.

– Ваш последний роман, – повторил он с улыбкой, – собственно, и побудил меня к личному знакомству с вами.

Он глядел на меня без иронии – скорее, как мне показалось, с почтением.

– Вот как значит… – выдавил я из себя, плохо понимая, как мне реагировать на странные замечания этого загадочного существа в сутане.

– Так, по вашему мнению, Лев Константинович, Авраам Бога предал? – спросил он таким тоном, как если бы речь шла о некоем незначительном происшествии, но никак не о страшном предательстве.

Все во мне напряглось: Авраам представлялся мне мучеником, страдальцем, несчастным отцом – но отнюдь не предателем!

И в своем изложении я стремился к созданию образа человека, наконец победившего страх и трепет перед лицом Необходимости.

После всего, что я узнал и успел передумать об Аврааме, он возвысился в моих глазах, превратился в кумира, властителя дум, воплощение отцовской любви.

Это верно, что он ослушался Бога, размышлял я, но зато и себе не изменил!