Божьи садовники

– У меня тоже!..

– Вот и поезжайте спокойно к ним. А вашу просьбу изложите в письменной форме моему секретарю. Можете даже через нашу электронную почту: он у меня хоть и человек старой закалки, но к современным технологиям относится нормально.

– Но ведь секретарь ничего не понимает в… – Человек, что стоял перед охранниками, запнулся, и короткое страшное слово лишь завертелось на его языке, но так оттуда и не сошло.

– А вы-то сами, конечно же, все понимаете?

Человек растерялся:

– Не совсем, но я…

– Вот когда поймете – милости прошу. А пока – счастливо оставаться.

Обескураженный проситель ничего не ответил, но и не сдвинулся с места, даже тогда, когда перед ним никого уже не было. Он так и продолжал стоять со шляпой в руке, не обращая внимания ни на других людей, выходивших из здания, ни на детей, которые прибежали невесть откуда и затеяли игру в салочки, пока один мальчик лет десяти не остановился рядом и сочувственно не произнес:

– Дяденька, здесь вам ничего не подадут! Ступайте лучше на вокзал, только завтра: сегодня там дежурит Вован, а он – ментяра злой и всех нищих гоняет!

Только тогда человек вздрогнул и поплелся к вокзалу – разумеется, не затем, чтобы просить там милостыню: он просто хотел наконец-то убраться из этого проклятого города. В зале ожидания он еще раз попытался дозвониться по тому же номеру, что и раньше, и вновь безрезультатно, после чего лишь сидел, опустив голову, – как на вокзале, так потом и в электричке, и кондуктору пришлось дважды окликать его. Выйдя из вагона, он почти сразу поймал такси; водитель, разбитной парень, попытался в дороге с ним заговорить, но пассажир упорно отмалчивался и лишь однажды попросил проскочить на желтый свет – робко, словно боясь, что и здесь ему откажут. Сдачи этот странный клиент также не потребовал, а едва машина остановилась возле нужного подъезда, отдал двести рублей и вышел, ничего не сказав; шофер, пожав плечами и покрутив пальцем у виска, убрал обратно в кошелек сэкономленную пятидесятку. Жил человек в высокой шляпе на верхнем, пятом этаже; туда он буквально взлетел, будто за ним гналось какое-то чудовище, и ладонью придавил кнопку электрического звонка.

«Динь-дон!» – раздалось из-за двери.

Человек дышал тяжелее, чем когда бежал по лестнице; он напряг слух, но до его ушей не донеслись ни звуки шагов, ни привычные, родные голоса. Тогда человек изо всех сил стукнул по звонку – такой удар наносят, только если хотят убить, – и, кажется, действительно его испортил, потому что вместо обычного звука услышал лишь сиплое, короткое дребезжание. Однако боль позволила человеку ненадолго прийти в себя, и когда через минуту он открыл ключом дверь, лицо его было по-прежнему покрыто густым, липким потом, но, по крайней мере, руки больше не тряслись. Казалось, в квартире не изменилось ничего, разве только что в прихожей теперь не было детской каталки и белых туфель на высоких каблуках. Но вечер – такое время, когда матери привыкли гулять со своими детьми: человек ухватился за эту мысль и с ее помощью попытался отогнать от себя тревогу. Он еще мог выносить ее на улице или в чужих стенах, но здесь, в его собственном жилище, она легко могла свести с ума, если бы вернулась с новой силой. Не спеша сняв плащ, человек повесил его на латунный крючок шкафа, затем на полку рядом положил шляпу, прежде смахнув с нее дорожную пыль, после этого достал из чемодана какой-то странный прибор – металлический ящик с четырьмя отверстиями будто бы для наушников, антенной и экраном осциллографа. Эти простые будничные движения как-то успокаивали и помогали не верить, что самое страшное все-таки произошло. Человек еще вспомнил: утром он так торопился, что не полил цветы в горшке – те цветы, которые купил в день свадьбы; он всегда поливал их сам, и благодаря его стараниям они были до сих пор живы. Налив на кухне немного воды, человек направился в спальню, но когда дошел до подоконника с цветами, заметил нечто необычное: между стеблями был втиснут белый листок, наскоро выдранный, очевидно, из записной книжки, и до того крохотный, что даже бумажного самолетика из него сложить при желании не получилось бы. Листок этот, казалось, был совершенно чист, однако взяв и развернув его, человек увидел несколько слов, выведенных очень мелким и до дрожи знакомым почерком. Прочитать их можно было секунд за десять, и человек, действительно, примерно столько держал листок возле своего лица, однако затем долго еще не решался его выпустить, даже когда отошел от окна. Он точно надеялся, что если сжимать эту бумажку в кулаке какое-то время, смысл написанного на ней изменится. Наконец он медленно опустился на стоявшую посреди спальни кровать, делить которую отныне было не с кем.