Божья коровка

Борис нисколько не кокетничал — он в самом деле не считал себя героем. Во-первых, он прекрасно знал, с чем столкнется на Даманском и был к этому готов. Во-вторых, автомат против брони с пулеметной спаркой никак не пляшет, даже если в опытных руках, а считать китайцев умелыми бойцами Борис не мог. Он не подвиг совершил — выполнял работу, тяжелую, кровавую. Но девчонка вдруг обиделась.

— Что вы говорите? — возмутилась. — Я точно знаю: вы герой. Мне папа так сказал, а он врать не будет.

«Римский, что ли, папа?» — хотел схохмить Борис, но удержался. Зачем лишать ее иллюзий? Потому пожал плечом и не ответил. На минуту оба замолчали.

— У вас глаза красивые, — вдруг сказала Вера. — Лазоревого цвета и большие. Ресницы длинные, пушистые, как у девушки.

«Твои не хуже», — хотел сказать Борис, но не успел. Вера засмущалась и вскочила с табуретки.

— Ой, засиделась я! Мне нужно убирать.

Торопливо домыв палату, санитарка удалилась, а Борис погрузился в размышления. Чего хотели от него в далеком Свете? Что и как он должен сделать? Спасти от развала СССР? Но, во-первых, как? Написать письмо в Политбюро КПСС, рассказав, что ждет страну? Там дадут команду разобраться и узнают: автор на границе словил в голову осколок. Дурдом Борису обеспечен. Не подписать письмо? Анонимке не поверят. Гагарина она смогла сберечь от смерти (Борис надеялся, что это так), но это частный случай. И вряд ли Бог желает сохранения СССР. Здесь всюду атеизм, церковь здесь не любят — это еще, мягко говоря. Верующим пути во власть закрыты, их доля прозябать в рабочих. Сомнительно, что Бог желает сохранить такой порядок. Тогда чего Он хочет?

Борис так и не пришел к какому-либо выводу. Решил, что будет действовать по обстановке. Вон, на границе спас жизни пограничникам, пусть не всем, но это оценили. Поскольку так, продолжит делать то, что посчитает нужным. Бояться он не станет — ведь смерти нет, но зарываться тоже нежелательно. Придя к такому выводу, он не заметил, как уснул.

* * *

Дни в госпитале летели незаметно. Борис ел, спал, пил лекарства и постепенно набирался сил. Через неделю после возвращения из Света сам стал ходить в туалет, а после — и в столовую. Врач-подполковник разрешил. Он каждый день обследовал тяжелого пациента и удивлялся скорости, с какой тот поправлялся. Борису сняли бинт на голове, и он смог оценить последствия ранения. Багровый, толстый шрам шел наискосок от виска до верха лба, где и терялся в волосах. Красавец, ёпть! Грудь ныть перестала, хотя боль давала знать лишь стоило неловко повернуться. На ней повязку не снимали — осколок поломал ребро, и требовалось время, чтоб оно срослось. Плечо под гипсом начало чесаться, но врач сказал, что это хорошо — рана заживает. Пальцы на искалеченной руке стали шевелиться, но лишь чуть-чуть. Подполковник обнадежил, что функция их восстановится.

В палату, где лежал Борис, подселили пациентов. Все они, в том числе и тот, кого он видел в день, когда пришел в себя, были сверхсрочнослужащими в звании старшин. Кому-то здесь ушили грыжу, кому-то удалили часть пораженного опухолью кишечника. Один поломался при аварии машины и лежал весь в гипсе. Немолодые с точки зрения Бориса мужчины вели беседы о своем: порядках в части, семьях, детях. Борису с ними было скучно, и он существенную часть времени проводил в Ленинской комнате госпиталя. Читал газеты, слушал радио — телевизора для пациентов из солдат здесь не имелось. Газеты скупо освещали события на Даманском. Короткое сообщение ТАСС, в котором остров назывался «неотъемлемой частью советской территории», заметки о митингах трудящихся, где они клеймили «преступную клику Мао». «Позор китайским провокаторам! — декларировали газеты. — Наши границы неприкосновенны». Граждане СССР испытывали глубокое возмущение провокациями маоистов и выражали решимость еще теснее сплотиться вокруг Коммунистической партии и Советского правительства, ударным трудом крепить экономическое и оборонное могущество Родины. «Пусть знает Мао и его приспешники, что наше терпение не безгранично, и они будут серьезно наказаны за свои преступления», — заявляли трудящиеся.