Божий дар

Люда почти не помнила, как рожала Лидку. В памяти отпечаталось только, что было очень больно и страшно. Люда плакала и звала маму, пока пожилая акушерка не прикрикнула на нее. Акушерка была строгая, и Люда при ней звать маму боялась. Но плакала все равно.

Кроме раздирающей боли, она запомнила ощущение невероятного облегчения после того, как красную, орущую Лидку унесли куда-то, едва показав ей. Люда лежала на столе и наслаждалась тем, что все кончено, уже не будет больно, а акушерка больше не станет ее ругать.

Сейчас Люда была готова к боли. Она твердо решила не орать и вести себя прилично. Но оказалось, что терпеть схватки не обязательно. Люде просто ввели обезболивающее.

Когда родился Лысик, которого американцы упорно называли Люисом, его тут же обтерли, завернули в нарядную голубенькую пеленочку и дали Джейн. Джейн прижимала Лысика к себе, смеялась и плакала одновременно, обнимала Сэма, врача, Люду, показывала ей, какой Лысик красивый…

Когда Джейн сунула Лысика Люде, та тоже обняла его. Совсем рядом с носом оказалась макушка Лысика. У него были очень мяконькие тонкие волосики, смешной сморщенный нос и тоненькие пальчики с крошечными коготками. Люда посмотрела на него и в голос заревела.

* * *

Утро понедельника и всегда-то не самое нежное. Но после переезда это был совершеннейший сумасшедший дом.

Сенька орал, потому что на раскладушке не выспался, хотел «Сникерс», играть на компьютере и не желал идти в детский сад. Сашка металась по дому и тоже орала, потому что ей нечего было надеть, к тому же она отказывалась везти Сеньку в сад и хотела, чтобы он заткнулся.

Я выдала Сашке водолазку, в которой сама собиралась пойти на работу, пообещала Сеньке два сникерса, если он согласится замолчать, и дала себе слово оторвать Натке голову, если Сашка опоздает на контрольную по алгебре из-за того, что ей пришлось везти племянника в садик. Мы с дочкой договорились, что она перейдет в новую школу в этом районе после зимних каникул, а пока ей придется ездить на метро в старую. Слава богу, садик Сеньки был там рядом. В общем, детей я кое-как выпроводила. Теперь надо найти какую-нибудь одежку, чтобы не ехать на работу в пижаме.

Все воскресенье мы с Сашкой распаковывали коробки, но, разумеется, в понедельник с утра оказалось, что самые нужные — с одеждой, шарфами, перчатками и теплой обувью — так и стоят нераспакованные, причем неизвестно, в какой из коробочных пирамид. Наверняка нужная коробка по закону подлости затесалась куда-нибудь в самый низ самой дальней пирамиды Хеопса в качестве краеугольного камня, так сказать. Я кое-как вытащила нижнюю коробку из самой высокой кучи (отчего вся куча поехала на сторону и рассыпалась на отдельные коробки, коробчонки и коробуськи — видать, моя и впрямь была краеугольным камнем). Но закон подлости на сей раз сработал как-то криво. А может, я просто выбрала не самую высокую пирамиду. Короче говоря, в коробке, которую я таки вытащила, вместо необходимых свитеров оказались парадные хрустальные рюмки и еще какая-то совершенно ненужная сейчас хозяйственная дребедень.

Времени на вторую попытку уже не было. В итоге я отправилась на работу в нелюбимом мятом пиджаке, который выглядел к тому же так, будто его корова жевала — утюг, разумеется, тоже куда-то запропастился. Наверное, я найду его ближе к Новому году, когда буду искать елочные игрушки.

Добираться пришлось общественным транспортом — моя «Хонда» окончательно вышла из строя. Счастье, если я на ней доеду до сервиса. Впрочем, за сервис сейчас все равно нечем заплатить. Да и наплевать! Зато мы все же переехали. И кухня у нас такая просторная, что поместились и Машка с Павликом, и Сашка с Сенькой, и я, и еще место осталось. И вечером, перетаскав наконец из машины все барахло, мы пили чай с тортом, усевшись кто на коробки, кто на подоконник. А потом, уже в ночи, мне даже удалось принять душ, потому что в новой квартире горячая вода льется круглосуточно. Красота, да и только! Спать, правда, очень хочется, и пиджак у меня мятый, но это все ерунда.

В коридоре мне навстречу шел Плевакин. Анатолий Эммануилович на ходу листал материалы какого-то очередного дела. Он был насуплен, качал головой и делал на полях пометки карандашом. Я поздоровалась. Оторвавшись от страницы и увидев меня, Плевакин заулыбался, спрятал папку под мышку, взял меня под локоток — деликатно, но крепко.

— Голубушка, душа моя! До чего же хороша!

И с такой убежденностью сказал, что я немедленно почувствовала себя Моникой Беллуччи, невзирая на мятый пиджак и красные от недосыпа глаза.

— Ну, как вы на новом месте? Разобрались? Вошли в курс дел?

Он спрашивал это таким тоном, будто от того, разобралась я или нет на новом месте, зависит его личное счастье.

Я сказала, что разбираюсь.