Божий мир

Итак – крохотки. Однажды – как и много раз до и после – приехали мы из города, мама, отец и я, картошку копать у дедушки с бабушкой. Уже не вспомню, сколько лет мне тогда минуло, но маленьким я был, «пострелёнком», как говаривал дедушка. Я чуточку помог в огороде, – «какие же скучные у взрослых дела!», а потом увлёкся разглядыванием в зимовьюшке кроликов. Их в клетке – полным-полно и почти все они беспрерывно и усердно ели, ели. «Н-да, обжоры ещё те!» В последнем – «ясельном», говорил дедушка, – закутке, отгороженном от основной клетки переборкой, я обнаружил пятерых маленьких, но уже подросших крольчат. Они сидели друг подле друга, словно согревались или секретничали, и вместе представляли большой нежно-серый пушистый клубок.

– Ах вы, мои миленькие, – пытался поймать я одного из них.

Они врассыпную разбегались от моей руки, забивались в угол и, прижав вздрагивающие уши, испуганно сверкали на меня глазёнками.

– Эх, вы, трусишки.

Вошёл в зимовьюшку дедушка. Он брал кроликов за уши и опускал в переносную клетушку.

– Деда, а ты куда кроликов?

– В суп. А из шкур шапки вам сошью.

– Как – в суп?! – опешил я, совсем позабыв, ради чего, собственно, он разводит кроликов.

– Ну, как как… в суп, и точка. Ни разу, что ли, не едал крольчатину? Нежнятина, а не мясо!

– Ты их зарежешь?

– Э-э-э, ну-у-у, да-а-а. Иначе-то как же они попадут в суп?

– А… а… а… если без них сварить? Точно, давай без кроликов!

– Гх, как же без кроликов? Ты, деточка, не приболел случаем?

Ну что я ещё мог сказать ему!

Дедушка деловито закинул верёвку на плечо и унёс клетушку под навес, где у него громоздились здоровущая, с торчащими сучками чурка и залепленный пухом и запёкшейся кровью широкий – разделочный – стол. Он зашёл в избу за ножом и дубинкой, которой усыплял кроликов, шибая их по носу. И только скрылся, как я тотчас вылетел из зимовьюшки, в три прыжка оказался под навесом и распахнул дверцу клетушки. Бедняги кролики вздрогнули и сбились в кучу. К выходу – ни один.

– Кыш, кыш! Убегайте, дурачки́!

Недоверчиво косясь на меня, робко выполз один; другие – ни с места.

– Ну же, ну же! – тряхнул я клетушку. – Вы свободны! Вас никто не съест! И тех малюсеньких крольчатушек тоже никогда не съедят: я их тоже отпущу. Как же можно убивать вас, таких прекрасных, добрых, пушистеньких? Убегайте, убегайте! Можете вон в то поле или вон в тот лес. Вы себе построите домики и будете жить счастливо и весело. А если вас будут обижать волк или лиса – позовите меня. Я у деда стибрю ружьё и так бабахну, что они навсегда забудут к вам дорогу. Ну, удирайте! Живите, веселитесь, миленькие мои кролики!..

Из дома послышались кряхтенье и шарканье ног. Я лихорадочно вытаскивал кроликов за уши и швырял на пол, распугивал их. Бросился за перегородку и замер. Заглянул в щёлку и с досадой и обидой, горечью ударивших по моему сердцу, увидел кроликов: о-о-о, они, бестолочи, простофили, жались покорной кучкой возле этой безобразной, приносящей им смерть чурки! Появился дедушка; его брови приподнялись и губы съёжились, когда он увидел пустую клетушку. Он, быть может, в ту минуту был забавен и комичен, но для меня – страшен и гадок.

– Тьфу, ядрёна вошь! Петька!

Я отпрянул от щёлки и прижался спиной к стене.

– Что, скажите на милость, за чертёнок такой-сякой.

Скидал кроликов в клетушку, а последнего поставил на чурку. Секунды ли, митнуты ли ужаса и отчаяния для меня – и освежёванный кролик висит на крюке. Невыносимо и омерзительно запахло мясом.

– Проклятый, проклятый дед! – процедил я и с упёртым в землю взглядом пошёл куда вели меня ноги мои и моя взорвавшаяся бунтом душа.

– Петруша, – окликнул меня дедушка. – Пётр! – прикрикнул он.

Но я не обернулся и не остановился.

– Да стой же ты, пострелёнок этакий!

Я хотя и остановился, однако нагнул – чтобы не видеть «этого проклятого старикашку»! – голову так, что подбородок коснулся груди, а позвоночник просекло болью.

Твёрдая шероховатая рука, будто чёрствая корка хлеба, прошуршала по моей щеке.

– Эх, ты! – сказал дедушка с ласковой укоризной. – Подумай, дурачок ты этакий, как же мне их не резать, ежели мы со старухой только ими и перемогаемся. Пенсия – с гулькин нос, у своих детей ничего не берём и не возьмём: видим, им несладко приходится. Старые мы. Что ж ты хочешь – восьмой уж десяток обоим. Без кролей, милый, нам никак нельзя, хотя и тяжелёхонько с ними, прожорами такими-сякими. Но они наша беда и выручка: и мяско, и шкурки, и денежки кой-какие от продажи. Благодаря кроликам мы скопили маленько на чёрный день; да чтобы схоронили нас на наши кровные. Вот так-то оно в жизни, Петрушенька! И горько и сладко, и лёгко и тяжко, и помираешь и воскрешаешься – по-вся-а-а-кому, – крупно, будто задыхался, вобрал воздуха и тут же с шумом выдохнул дедушка.