Божий мир

Уже совершенно не может сопротивляться. Сдался – отцепился. И – полетел, полетел. Закувыркался, стремительно закружился в ураганном вихре, теряя чувство времени и пространства, теряя и самого себя – недавно такого тяжёлого, сильного, волевого.

* * *

Поздним морозным вечером к рослому в чёрных очках мужчине, жавшемуся в дремучей тьме на пустыре за высотным домом, подошёл, озираясь, другой мужчина, низкорослый, с перекошенными плечами, в надвинутой на глаза потёртой старомодной мохеровой кепке. Они не поздоровались, а лишь мельком друг на друга взглянули, цепко осмотрелись. Крепкий мужчина передал короткому увесистый пластиковый пакет, с властной распорядительностью сказал:

– Тут адрес, фото, пистолет. И – деньги. Половина. Как договаривались.

– Добро.

– Да не затягивай – прикончи завтра же.

– Добро.

– Не промахнись. Целься в голову или в сердце.

– Добро.

– Чего заладил – «добро»!

– Кому – добро, а кому – сыра могила после. А тебе, мужик, чую, только добро перепадёт. До фига, поди. Ну, как, шарю?

– Заткнись! Не твоё свинячье дело! – И мощно тряхнул низкорослого за шиворот.

– Ну, ты, фраер, не мацай! Иначе твоё поганое брюхо спробует моего пёрышка! – скрипнул мужчина зубами, угрожающе надвинувшись узкими плечами на эту живую глыбу. Но тут же примирительно усмехнулся, выказывая беззубый рот и обдавая крепыша больным дыханием: – Добро, мужик, добро. Чин чинарём урою твоего гаврика. Не впервой иду на мокруху. Покедова!

И они разошлись в противоположные стороны и сразу растворились друг для друга, будто нырнули в эту промороженную яму-тьму. Неба как будто не было на своём привычном месте – ни просвета, ни даже какой-нибудь бледненькой замути. Можно было подумать, что и земли уже нет.

3

Александр Иванович Цирюльников не всегда был богат, самоуверен и всесилен. Лет десять-одиннадцать назад он перемогался от получки до получки, корпя хотя телесно крупным, но по сути маленьким начальником крохотного управления незначительной государственной структуры. У него была жена – домохозяйка Екатерина, добросердечная, ласковая, простоватая, но вечно хворая, страдавшая запущенным диабетом, и маленький, смышлёный сын Гриша. Обретались они в двухкомнатной хрущёвке на задворках Иркутска, имели разбитый, пылившийся в гараже «Москвич» да с куцым хвостом весёлую дворнягу Лорку. Не пыльное, не суетливое, безопасное чиновничье место устраивало Александра Ивановича, потому что можно было мало-помалу расти, продвигаться по скрипучей, не всегда устойчивой, но всё же верно ведущей куда-нибудь повыше служебной лестнице, прибавляя к окладу понемножку, но надёжно.

Так безмятежно, чинно и в чём-то даже благородно и жил бы Александр Иванович, ходил бы каждое буднее утречко в свой тёплый кабинетик, подписывал бы никому по здравому размышлению не нужные бумаги, да как-то раз повстречался ему на улице его однокашник, с которым он не виделся с самого окончания школы, – с Савелием Хлебниковым. Обомлели, обнялись, шутя померились силёнкой, отрывая друг друга от земли захватом «в замок», – когда-то в юности вместе в одной спортивной секции занимались борьбой. Оба оказались дюжими, здоровыми, упрямыми – ни одному не удалось приподнять другого. Оба широкоплечие, высокие, только Цирюльников припылённо-серый лицом, приторможенный и задом шире, как-то расплывчатей, – наверное, под служебное кресло невольно оформилась его фигура. А Хлебников прямой весь, скорый, беспокойный, своими маленькими глазками так и мечет, будто бы боится упустить нечто такое, что, кто знает, может оказаться для него важным, дельным или же попросту интересным.

– Смотрю, Савелий, ты такой же живчик: наверное, как и в школе раньше, хочешь одновременно в сотню мест поспеть. Помню, с десяток кружков и секций ты посещал, на все уроки ходил, книжки умудрялся читать прямо на ходу.

– А ты, гляжу, – повёл Хлебников смеющимися глазами на грушевидный низ широкой спины товарища, – основательно освоил одно местечко. И, думаю, оно мягкое и тёпленькое. Так ведь?

Посмеялись, оценивающе-пытливо всматриваясь в засверкавшие глаза. Зашли в первую попавшуюся пивную, наговориться не могли. Каждый хвалился: то-то и то-то в жизни достиг, то-то и то-то ещё возьму да одолею. «Ничего, братишка, жизнь, можно сказать, ещё только начинается!..» Но когда захмелели – прорвало, стали друг другу сетовать на судьбину: денег не хватает, жильё маленькое, по службе не продвинешься. Ельцина и правительство, как было модно, ругнули. «А вокруг что творится?! Богатеет всякая сволочь, из воздуха делают деньги, молокососы разъезжают на иномарках, высокомерно ухмыляются, поглядывая на тебя. Зачем мы учились, пробивались, надеясь на лучшую долю?..»

Хлебников был кандидатом социологических наук, который год подвизался доцентом на университетской кафедре, однако продвигаться ему не давала старая «замшелая», как он выразился, профессура, усматривая в его взглядах крамолы. Докторская у него давным-давно была готова, но до защиты дело так и не доходило, и он уже отчаялся.