Божий мир

Выпили по пятой кружке пива. Хлебников накарябал на салфетке два слова и объяснял разгоревшемуся Цирюльникову слегка заплетающимся языком:

– Я недавно, Санёк, побывал в Москве. Какая она, паскудница, догадливая и ловкая! Знаешь, на одной улице я наткнулся на «Благоwest». – Хлебников ткнул вилкой в это и другое слово на салфетке: – Не путай с этим – с благовестом. Так вот, «Благоwest» – название магазина дорогих товаров. Словцо выведено броско и крупно. Благовест и благоwest, подумал я тогда, какое чудовищное соседство! Какая каверзная и циничная игра слов! Какое нежданное сплетение идеологий! Саня, дружище, задумайся: благоwest – не просто слово, а целый манифест! West – запад в переводе с английского. А благо бытует в двух значениях: добро, благополучие и то, что даёт достаток и благополучие и удовлетворяет потребности. Истолкование просто́, как сама жизнь: благоwest – добро, идущее с Запада. А благовест – колокольный звон перед началом церковной службы, прекрасные звуки, призывающие к общению с Богом. Благовест – благая весть, которую ждёт истомившаяся в грехах и тяготах душа. Ну, наверное, думаешь, говоруном и краснобаем стал Савелий? А я, знаешь, как серьёзно думаю о жизни? О-о-о, братишка!

– Тьфу! Да ты, Савик, по-человечьи скажи мне: чего хочешь от жизни? – громыхнул, как гром, кулаком по столу изрядно захмелевший Цирюльников и матерно выругался. – Эй, офицьянт, ещё две кружки! Парле ву инглиш! Живее!

– Не кричи на человека. Не обижай зазря.

– А я что – не человек, Савик?! Живо пиво́! Ну, говори, как на духу: чего хочешь от жизни?

– Человеческой жизни хочу – вот чего.

– А сейчас ты не по-человечьи живёшь?

– Сейчас я лямку тяну. Да ты, Санёк, послушай-ка, послушай меня! Я тебе толкую: благоwest – это хитрющее, каверзное словцо, и оно, точно тебе говорю, не может не войти в историю России, в её эклектику, в её язык! Глаз не может не выхватить его из сотен других вывесок, теснящихся рядом на торговой улице. «Благоwest» – несомненно, вызов, протест, может быть, осознанный, продуманный, а может быть – и я склоняюсь к такому мнению, – неосознанный, стихийный, как плачь младенца, которому не поменяли вовремя пелёнки.

Хлебников посидел задумчиво, глаза его горели. Цирюльников, пьяно поматывая потной головой, с тупой почтительностью смотрел на товарища, не прикасался к пенным кружкам, принесённым высокомерным, недовольным официантом.

– Но, понимаешь, Санёк, нельзя осудить тех, кто написал «Благоwest». Благоwest – это их мольба к Богу о ниспослании материального благополучия. Мы даже не имеем права сказать этим людям, что они жадные, ненасытные. Мы может только лишь пожалеть их. Да молить Бога о ниспослании на них благодати и прозрения.

– Да ну их к бесу всех! Благовест или благоуэстина какая-нибудь – не один ли чёрт? Пей! Да о себе расскажи, чертяка ты мой родненький.

– Погоди! Дай высказаться! Помнишь, как в юности мы горячо с тобой спорили за жизнь? Неужели теперь у тебя душа усохла? Не кипятись! Сядь! Слушай! Скорее всего, Саня, они – ну, написавшие «Благоwest» – неплохие люди, деловые, целеустрёмлённые, добрые семьянины. Но их мировоззренческая разобщённость с народом заведёт их в безвылазный тупик. В патологию может бросить! В сумасшествие! Им просто-напросто надо подсказать, что так делать, то есть так писать и так жить, нельзя…

– Ну, ты, однако, теоретик! Профессор кислых щей!..

Но какая-то важная мысль, однако же, застряла в голове Цирюльникова, он независимо-развязно икнул, осмотрелся, словно бы хотел спросить у мирно сидевших за столиками посетителей: «Эй, кто тут на меня? Подходи!» Внезапно и намертво схватил Хлебникова за шею и стал пригибать её, а его трепать за волосы:

– Родной ты мой Савик, Савелушка! Однокашничек! Как я тебя уважаю! А ты меня?..

– Так-так, начался классический разговор двух собутыльников под названием «Ты меня уважаешь?», – добродушно засмеялся Хлебников, бледный и взволнованный.

– Пей, Савик! А то так и протрепишься всю жизнь!

И они чокнулись бокастыми громоздкими кружками, расплёскивая пенное пиво.

Вроде как протрезвевший Цирюльников снова за шею притянул к своему лицу Хлебникова, да так, что они чуть не коснулись друг друга носами. Подмигнул:

– Не разобиделся за профессора кислых щей? Ты же знаешь: я люблю подначить. А теперь скажи-ка мне просто, по-мужицки: чего делать дальше? Как, ядрёна вошь, жить? Все эти твои хитро-мудрёные благовесты и благоуэсты – так, кажись, звучит? – мне, простому русскому мужику, по барабану. Жить как? Как жить?! – басовито и громозвучно пропел он и, слегка оттолкнув Хлебникова, вдруг снова ахнул кулаком по столу. – Душу ты мне разбередил, Савелий! Я вот завтра приду на службу и всё-то буду думать, что я маленький человек, во-о-от такая букашечка, а мог бы быть о-го-го каким! Богатым, влиятельным и чёрт знает ещё каковским! Ну, отвечай!

– Не орите, пожалуйста! – строго, но тонким птичьим голоском объявилась из-за стойки полная, чрезмерно накрашенная барменша; её пухлые, ярко-бордовые губки смотрелись бабочкой, которая вот-вот вспорхнёт.