Божий мир

– Да, дед Иван, надо пожить, всю водку как не пей – не перепьёшь… Так вот: сцапал я этого сорванца за воротник и напрямки спросил, видит Бог, что наугад: «Ты поджёг? Говори, а то отколошмачу!» Ну и подивился же я, когда он занюнил: «Я, дядя Гриша, поджёг». Что да как, спрашиваю. А вот оно как вышло: шарамыжничал он возле Новопашенного да набрёл на избушку. Стук в оконце – молчок. Только пёс брешет. Подождал, осмотрелся – ни души. Выдавил стекло да нырнул внутрь. То да сё, а потом ухватился за керосиновую лампу: клёвая игрушка! Нечаянно опрокинул, керосин разлился по столу и полу, а в руках – зажжённая спичка. Ка-ак полыхнуло! Руки опалил, но выпрыгнул в окно. С испугу не туда рванул, поблудил по лесу. Потом выбрался на откос и – хоп в мои руки.

Старик попросил, чтобы к нему подвели мальчишку. Нашарил в кармане карамельку в потёртом фантике, протянул её Витьке:

– На, малец. Прости, другого гостинца нету. Возьми… не бойся. А халупёшку спалил – спасибо, родимый: давно было пора. Понять я не мог своими засохшими мозгами – помеха она мне. От людей, как заяц, бежал, а Бог, видишь ли, по-своему постановил: с людями мыкался всю жизнь, с людями рядышком и помирай. И нечего чудить… правильно, земляки? Вот до чего сейчас додумался. Э-э, чего уж там, честно скажу, люди добрые: крепко хотел я к вам, поближе, да сердце супротивничало. А вот глядите – судьба подмогла, съединила нас. Да, да, сам Бог привёл на мою гору этого мальчонку. Спасибо, родненький… не плачь… Всем вам, земляки, поклон низкий… Ольгу бы напоследок увидеть… настрадалась она по моей милости. Вы ей при случае по хозяйству пособите.

Старик сказал много, очень много – устал, обессилел, стал задыхаться. Отвёл глаза от земляков, посмотрел в ясное небо и почудилось ему – поднимается он. Взносит его выше и выше какая-то неведомая, но заботливая сила, синевой небесной пеленает его, будто младенца. И уже настолько высоко старик, и настолько плотно окутан он, что не слышит и не видит людей.

– Помираю, люди, поди, – то ли сказал, то ли подумал он и вдруг, то ли в яви, то ли во сне, увидел Васю Хвостова; тот выглянул из-за облака и поманил старика к себе.

А что же люди? Они бережно несли старика на руках. Кто-то говорил: дышит ещё, кто-то шептал соседу по плечу: преставился, что ли? И – если умер или не сегодня завтра умрёт – не могли они не почувствовать, не могли они не осознать: как же им дальше без него жить? Кто теперь плесканёт по запьяневшей совести холодными, но страстными словами правды? Не всякий мог, а Степаныч мог! Кто теперь, если что, первым выйдет на дорогу, не щадя своей жизни, чтобы остановить супостата, едущего убивать всеми любимый сосновый бор или с каким-нибудь другим сумасбродным намерением? Кто теперь не испугается силача и богатея председателя акционерного общества и скажет ему: прочь, злыдень?! Неужели некому? Неужели гнить Новопашенному в своих извечных пороках, а лекарь умер или вот-вот умрёт и – не бывать другому?

Чистые и порочные, хмельные и трезвые, старые и молодые шли рядом с умершим или умирающим стариком, но все они были новопашенцами, в которых затеплились осколки души старика, разбившейся о них, людскую скалу.

Молча, скорбно брели они по вязкому, препятствовавшему продвигаться снегу. Им очень тяжело, им очень неудобно спускать старика с горы, но они, несомненно, понимали: ничего лучшего уже не могут для него сделать, кроме как вернуть его в родное село, занести в родное жилище к жене. Лишь только каким-то чудом взобравшаяся на гору сгорбленная, иссохшая Фёкла услужливо поддерживала руку старика, которая сваливалась к снегу.

А что же в поднебесье тем временем?

– Здорово, Василёк, – поприветствовал старик закадычного дружка своей молодости. – Как живёшь-можешь?

– Я и тут, Ваня, летаю. Хочешь спробовать? – откликнулся Вася, всё такой же молодой, как и много лет назад, всё такой же кучерявенький, словно барашек, всё с такой же умилявшей односельчан мечтательной задумчивостью в глазах.

– Хочу! – взыграло в груди старика давнишнее, тайно жившее в нём детское желание полёта. – Неси крылья!

– А не забоишься? – мягко посмеивался Вася.

– Ты трусил, когда сиганул с горы?

– Я чуял, что могу разбиться, да не мог удержаться – полете-е-ел!

– Погоди, погоди, как же так: чуял, что расшибёшься, но полетел? Чудно. Какая же лихоманка понесла тебя с горы?

– Душа осилила голову. А по-другому говоря, глупый был, безрассудничал по младости ума. – И лоб Васи рассекла хмурая морщина мудреца.

– Ну-у, брат ты мой!.. – сморщенно, словно было больно, усмехнулся старик. – А я, Вася, всю жизнь мечтал: вот, думаю, как взмахну над Новопашенным, над всеми его грехами и гадостями.

– Сглупил бы и ты, Ваня, – прервал друга совсем, оказывается, взрослый и крепкий умом Вася, такой, каким его не помнил и не знал старик. – Зачем полетел бы? Что-то доказать людям? Одно доказал бы: что гордый и глупый ты. И на горке ты жил – то же самое что летел. Не с людями был, горе и радость с ними не делил в последние годы и – упал… как и я же, – вздохнул Вася.