Божий мир

В комнате встретили старика родные запахи – так любимых им сухариков, млевших на тёплой печи, простокваши, всегда стоявшей на подоконнике и раньше выпиваемой им по утрам торопко, с усладой, выстиранных вечером и теперь висевших на верёвке под потолком стареньких, знакомых до самого последнего цветочка и узорчика полотенец. И ещё чем-то неуловимым, но знакомым дохнуло. Уютно было в кухне – может, уютом и пахло?

Старик присел на свою старую, самодельную табуретку с промятым и протёртым войлочным сиденьем и окинул взором кухонку. «Всё на месте, всё так же!» – подумал он. И от пришедшего в его сердце покоя его веки сами собой на секунду-другую смежились. «Дома, дома…» – запело где-то глубоко.

На стене тикали часы; старик прислушался к их неизменно мерному, как и сорок лет назад, ходу. Шепнул старухе, когда она склонилась к нему со стаканом чая и пирогом, бессмысленное, возможно, ненужное, но прозвучавшее с глухим отзвучком нежности, отдалённой десятилетиями жизни и судьбы:

– Ишь, Олюшка, часы-то ходят. Вот ведь молодцы.

Ольга Фёдоровна присела на табуретку рядом со своим стариком, увидела его заблестевшие глаза и сказала тоже, в сущности, ничего не значащее и тоже прозвучавшее с той же отдалённой, подзабытой ими обоими ласковостью:

– А что часам, Ваня, может быть? Ходят да ходят себе.

И, возможно, оба подумали, что часы так же ходили в их доме и сорок лет назад, когда они, старик и старуха, были молоды и частенько говорили друг другу нежные слова. Если же совсем не изменились часы, также мерен их ход, то, может быть, и они не изменились, а только во сне сейчас себя видят другими – стариком и старухой?

Глаза старика влажно засветились:

– А скажи, Ольга, плохо мы жизнь прожили вместе… или как?

– «Или как»! Эх, ты!.. – легонько оттолкнула старуха старика, но оставила на его плече ладонь; стала поглаживать его. – Троих детей, слава богу, подняли на ноги, все выбились в люди, внуки растут… а ты – «или как»!

И они оба, будто сговорились, заплакали, заплакали. А о чём плакали – хорошенько не знали. Может быть, о своей ушедшей в небытие молодости, когда просто и ясно чувствовалась жизнь, когда мощными рывками загребал из неё то, что было любо и желанно, когда рвался своим здоровым молодым телом, своей необузданной душой к тому, чего страстно хотелось, когда жаждал радостей жизни, как путник жаждал воды, и, достигая желаемого, сладостно утолялся, когда не болел или болел мало, пустячно, что порой радовался болезни – можно отдохнуть, подольше поспать, нежась на перине. Отчего ещё могли заплакать старики? Может быть, ещё оттого, что разлучённые в последние годы их души, когда душа старухи жила здесь, внизу, в Новопашенном, а душа старика там, наверху, на горе, застыли в одиночестве, сжались в комочки, а сейчас в этой тёплой комнатке возле натопленной печи согрелись, оттаяли, распрямились и нечаянно ударились друг о друга, – и стало больно старикам.

– Ты, Ваня, уж не уходил бы из дома, а?

Но молчал старик, утирая своим шершавым пальцем слёзы старухи, расползавшиеся по морщинкам её усохшего маленького личика.

– Чего молчишь, ровно безъязыкий? – утирала и старуха слёзы старика.

И, как обиженный ребёнок, пожаловался размякший сердцем и разумом старик старухе: мол, люди побили его и побили-то, считай, ни за что ни про что.

Вскинулась со стула Ольга Фёдоровна, руки в боки:

– Я этой малохольной Селиванихе кудлы-то повыдергаю: ишь, коготки распустила! А Фёкла – дура старая, туда же!.. Доберусь я до них до всех!..

Иван Степанович за рукав утянул жену на стул:

– Угомонись, Ольга! Горбатых, известно, могила исправляет. Пусть живут как знают, ну их!..

Он кулаком протёр слёзы со своих глаз, бодро встал с табуретки, забывая о мучительнице-пояснице, зачем-то распрямился, вытянулся весь и даже разгладил усы; сказал строго, чужеющим голосом:

– Показывай, мать, пока я тут, чего по хозяйству спроворить, чего починить. Дров наколоть? Наколю!

«Нет, не спустится вниз, – поняла старуха, поникая плечами. – Так, поди, и будем оба мыкаться, покудова не сойдёмся в сырой земле!»

Позавтракав наспех и угрюмо, старик направился в сарай: надо перво-наперво наколоть дров, чтобы не подряжать старухе кого-нибудь за деньги. Есть ещё кое-что для мелких работ – починить дужку у ведра, в стайке у поросёнка убрать, во дворе промести. Так, засучиваем рукава! По ходу надо истопить баньку, чтобы попарить свои и старухины старые косточки, а вечером, подкупив продуктов и прихватив кое-чего из скарба, – на гору, конечно же снова на гору, в свою халупёшку, подальше от людей. Верно, верно оно: пусть живут как знают!

Вышел на крыльцо – мягко, приветно посмотрело в его глаза солнце. Как над парным молоком, вилась по-над молодыми новопашенскими снегами дымка дневной оттепели.

– Благодати-то опять ско-о-о-лько, мать моя! – заподрагивала в усах старика улыбка. – Живи – не хочу, а то – захохочу!

Но опустил он взгляд ниже – увидел покосившиеся, вычерненные непогодами и временем заборы Новопашенного.