Божий мир

Капитану Пономарёву приготовили постель в доме – Людмила навзбивала, протрясла перину и подушки, но он вежливо отказался: не хотел отягощать хозяев, пусть спокойно спят в своём доме, там и так тесно. По скрипучей лестнице взобрался к мальчишкам на чердак. Они уже спали, посапывая, бормоча, елозя. Накрылся огромным тяжёлым тулупом. Запахи овчины и сена, мерцающие сквозь дырочки и щёлки звёзды, всшорохи ночи, студёные струйки воздуха отчего-то волновали и бодрили – спать совсем расхотелось. Покой и тишина вселенского мира, казалось, вливались в сердце капитана Пономарёва, и ему почему-то не хотелось думать, что где-то суетливая, шумная жизнь, что где-то его ждёт казарма со своими порядками, уставом, ровными рядами кроватей, обмершим в стойке смирно дневальным, горластым сержантом дежурным; и даже о семье нет охоты думать. Неожиданно вообразилось: прежние служебные и житейские заботы и устремления – какие-то мелкие, суетные, а то и напрасные, пустые. Тревожно и смутно сделалось в душе: «Да что за мысли, что за блажь? Хватит! Спать, живо спать!»

Только хотел плотнее укутаться, упрятаться в овчину с головой – услышал и увидел в застрёху под кровлей, как внизу под навесом Виктор, которого сестра так и не загнала в постель, стал раскачиваться на расшатанной табуретке и стонать, обхватив голову руками:

– Э-хе-хе, братка, братка… э-хе-хе…

И так долго он сидел и стонал, поскуливал; а придремнул уже на заре, облокотившись на стол.

У капитана Пономарёва, маетно засыпавшего, минутами вздрагивало в сердце надрывными птичьими голосами: «По-человечьи, по-человечьи…» «Да как оно, братцы, по-человечьи-то?» – зачем-то вглядывался он во тьму, но не получал ответа, и снова утягивало в сон.

Проснулся капитан Пономарёв, потому что тоненького позванивало струйками по ведру: Людмила доила корову. Посмотрел на наручные часы – не было ещё и пяти. Вскоре Бурёнка, шурша травой, убрела к стаду, в грибные прилески. Знобко, – капитан Пономарёв уполз под тулуп по глаза. Рядом сопели набегавшиеся и наработавшиеся за день мальчишки. «Обыкновенные пацаны, – подумалось ему с покоем и свежестью в душе. – Но и те семеро тоже были обыкновенные… А Митянька мой растёт хиленьким, как старичок. Какие пути-дорожки ждут его? Одолеет ли?» – нахмурился он, словно бы самого себя порицал за такие вопросы.

Через бреши в фасаде, в котором прогнили и потрескались доски, наблюдал за пробуждавшейся округой. Солнца ещё не было видно, но говорушинская долина уже была ясна каким-то, казалось, своим внутренним молочково-зеленцеватым свечением. Сумеречный туман огрузло потряхивался над домами и по лесистым косогорам, но понемногу вял, тончал, уступая пространство свету нового дня. Приотворялись беспредельные просторы гор и лесов. Капитан Пономарёв, пристально вглядываясь, различил вдалеке причудливо изогнутую сухую лесину, зависшую змеёй над обрывом у реки, и «змея» эта словно бы тянулась попить воды. Приметил на отлоге холма поляну, она – вся в яростном ультрамариновом цветении. «Что за цветы? Будто сами светятся, точно в сказке». Снова, как несколько дней кряду при ожидании вылета, дивился капитан Пономарёв мощно обозначившимся у горизонта хребтам и гольцам Саян – они по-прежнему кристально голубы, а по вершинам и маковкам горят белым огнём снегов и льдов, видимо, получая снизу подсветку от восходящего солнца. И снова непонятно капитану Пономарёву: где же небо, а где ещё горные выси. А вон – оказывается, совсем неподалёку, чуть не за огородами – та именитая, долгопамятная стрела Бурхана, намертво вонзённая в скалу; вчера не приметил, а сейчас разглядел, что трещина по каменистому косогору прёт глубоким проломом от «стрелы» к посёлку и вклинивается в реку, и в том месте вода бурлит, будто кипит. «Забавно, чудно́». Где-то заржали кони, отозвались им зазвонистым лаем собаки; неуёмно, но браво и разноголосо горланили петухи. Слышался говорок сельчан, и он сливался с говорком реки. Люди куда-то шли по своим делам, раскланивались друг перед другом в приветствии, беседовали, – все степенны, неторопливы. Всматривался капитан Пономарёв, вслушивался в эти немудрёные проявления глухоманьей жизни, и всё радовало, и всё восхищало, и всё грело его строгое, но недоверчивое и беспокойное сердце. «А ведь сколько чудес в обыденном и неприметном! Почему я раньше не примечал и не интересовался?.. Эх, сына бы тоже научить видеть и чувствовать по-настоящему!»

Раздетый по пояс, капитан Пономарёв умылся на берегу реки, хотя Людмила предложила подогретую на печи воду.

– Ух, холоднющая же ты, водица! – радостно вскрикивал он, плескаясь и всхрапывая, как конь. – Холоднющая, а – живая, – разговаривал он с водой.

Внезапно взошедшее солнце метнуло на речную зыбь первые лучи, и такой поднялся блеск, что капитан Пономарёв невольно зажмурился и засмеялся. «А я ещё и сам совсем пацан, – подумал он, подставляя лицо солнцу. – Увидели бы меня подчинённые… Хм, а стали бы они потом подчиняться мне, как надо?»