Божий мир

«А я ли тут сижу? – вдруг подумалось капитану Пономарёву, и он поморщился слабой усмешкой. – Для всех я вроде как потерялся – и для полка, и для семьи! Да что со мной, братцы?»

Ему вспомнилась жена: хорошо бы, чтобы и она сейчас сидела с ним здесь рядышком, под этим проясненным, густым звёздами небом, охваченная, как и он, тишиной, покоем, вместе с этими простосердечными деревенскими людьми. Жена у него неспокойный человек, вся пожизненно кипящая, бывает чрезмерно, даже до ожесточения нервной. Работает она учительницей, и вечерами, утомившаяся, тусклая, любит порассказать мужу о школе, но никогда по-доброму и спокойно: ученики для неё подряд скверные, гадкие, школьное начальство и учителя не лучше. И с сыном она не сдержанна: всё-то одёргивает его, всё-то недовольна им, а ведь он смирный мальчонка, дисциплинированный. «Весь в меня», – гордится капитан Пономарёв. Здесь, думается ему, она поуспокоилась бы, поостыла бы, может быть, потом как-то помягче бы принимала жизнь и людей.

Сердце капитана Пономарёва растревожилось и, как ему неожиданно и непривычно подумалось, «распустилось цветком», и он впервые за весь вечер спросил у Людмилы, перебиравшей овечью шерсть:

– Тяжело вам с тремя-то пацанами?

– Ничего, помаленьку управляемся. Они у меня сла-а-а-вные парнишечки. Работящие, смекалистые. Что ни скажешь – сделают шустренько, и – сверх того норовят. «Мам, а то надо? Мам, а вон то бы ещё». Одно мне тревожно: во время учёбы они не с нами. При интернате они, в городе, но не хотят там оставаться. В Говоруше-то у нас лишь начальная школка, и всех старшаков на учёбу увозят в Нижнюю Нигру или ещё дальше, в город. По-человечьи-то – школку бы нам среднюю здесь, да где уж при нынешнем разоре и бедности!.. Детишки ни в какую добром не хотят уезжать из родного посёлка, скулят возле самолёта, аж воют. Конечно, там – сплошь чужбинник, там – чужущий народ со своими непонятными порядками. Да просто другая жизнь, – не нам, видать, судить: кто уж как устроился. А мои сорванцы частенько пугают меня: «Сбежим, вот увидишь, мам, сбежим, плохо здесь, плохо!» Ой, не приведи Господи! Уж такое тут случалось и не раз… Страсть, страсть!

И она и Виктор вспомнили и рассказали один случай из недавнего прошлого: однажды семеро мальчишек под Новый год, не дождавшись начала каникул да к тому же повздорив с излишне требовательным воспитателем, улизнули в самые морозы. Прихватили несколько булок хлеба и пёхом направились в родной посёлок. А до него – в сто километров дремучее бездорожье с лютующим морозом и ледяным хиусом. Пошли по руслу Говоруши, – дорога была верная, знакомая с малолетства: с отцами и дедами хаживали на охоту и по ягоды, а потому надеялись за сутки-полтора добраться. Однако взнялся буран, свет выбелело так, что и друг друга в метре едва различали. Не заметили, когда свернули с правильного пути, стали продвигаться по какому-то притоку. Скорей, скорей назад! Однако очутились и вовсе в незнакомой местности. Плутали, кружили. Вымотались. К вечеру улеглось, прояснело, однако следом в ночи мороз жиманул такой, что трещали и лопались стволы вековых деревьев. В предутренних потёмках, к великому счастью, набрели на пустое зимовье. Обмороженные, вымотанные, упали на полати. Кто уснул тотчас, кто стонал, оттирая почернелые щёки и негнущиеся пальцы. Осталась последняя булка хлеба да на верёвочке висел кусочек сала от прежних поночёвщиков: закон тайги – уходя, что-нибудь оставь поесть. Натопили печь, разделили хлеб и сало: хочешь – ешь, хочешь – припаси на потом. Всю ночь неподалёку подвывали волки.

Утром думали: идти или нет? Но – куда?

Два дня просидели в занесённом снегом зимовье; хлеб и сало начисто съели. Кто-то из них сказал: «Пацаны, хана нам: сдохнем». Ему ответил другой: «Живы будем – не помрём. Надо идти». «Куда?!» – вскрикнул отчаявшийся. Решили жребием выбрать направление: четыре стороны – четыре лучины со словами «север», «юг», «восток», «запад». Выпало на запад. Но стронуться в путь было страшно, и просидели в тёплом зимовье ещё день, потом ещё день и утро другого прихватили. Но голод грыз, – край, надо – идти!

Сутки, вторые карабкались и тащились по сопкам и марям. Силёнки иссякали. Неумолимый хиус, казалось, в кровь резал лицо, снег был топким и льдисто жёстким, охотничьих троп не находили и зимовий больше не встречалось. «Помрём, не дотянем!» – заскулили.

Едва-едва, вымотанные, обмороженные, полуослепшие, забрались на какую-то сопку, глянули вниз – а вдали вьются к небу дымки из труб. «Говоруша! Говоруша!..»

Подивились сельчане: «А если другое направление выбрали бы? Каюк был бы вам, пацаны! И надо же: как повезло. Ка-а-ак повезло-о-о-о сорванцам!..» «Нет, – говорили, хитро посмеиваясь, старые тофы, – Бурхан им пособил: сперва помотал по тайге, чтобы не были такими безрассудными, а после выручил. Он – до-о-о-брый старик. Видит: тофов и так не густенько на земле…»