Божинский Франкенштейн

– Уж говорил я, не будем забегать вперед, – скромно повторил Шломо, – однако Бог добр к людям и, надеюсь, не воспротивится снятию с рабов своих проклятия необратимости и изгнанию случайности оттуда, где ей не место!

– Чтобы сказал бы раби Яков на твои речи? Боюсь, заподозрил бы богохульство!

– Раби Яков меня любит и прощает.

– А кто полюбит и простит бедного Давида?

– Кто бы это ни был – он не вернет ему мир душевный. Удел Давида – горевать до конца дней своих.

– Я думаю, Шломо, что счастьем Давида должно стать упоение горем.

– Пожалуй, ты прав, Шмулик. Что ему еще остается в этом посредственном мире?

Глава 4 Беда – неразумия сестра

1

Рациональная натура Шломо – пока он был юн, странствовал по Европе, набирался порочных знаний, – решительно не признавала веру в предчувствие. Очень странное для хасида свойство ума – отвергать мистическую подоплеку реальности. Последующие божинские годы смягчили твердокаменность Шломо. Повлияли и воспитательное действие раби Якова, и атмосфера безраздельного оптимизма общины, упивающейся духом хасидских сказок, и, наконец, желание спасти возлюбленную супругу Рут от загадочных женских страхов.

А, может, какой иной рычаг помогал Шломо освобождаться от заблуждений молодости? Трудно сказать. Одно бесспорно: Шломо не переставал думать о царстве неумолимой необратимости в мире. Он неустанно собирал в голове своей всевозможные факты этого рода и убеждался, что необратима воля судьбы. Он всё гадал, что руководит судьбой – причина или случай? Ведь если второе верно, то где же место воздаянию на земле?

Необратимость всегда связывалась в голове Шломо с безнадежным несчастьем. Не удивительно, что со временем появилось и затлело в сердце его некое смутное предчувствие. Порой казалось Шломо, что ему и Рут написано на роду упасть на дно пропасти вечной скорби, и не найдут они спасения от горя, и нельзя будет подняться по отвесным скользким стенам. Он заставлял себя стыдиться суеверной мнительности и скрывал от Рут свои безосновательные предположения.

Шломо знавал одного пожилого человека с небывалым именем Ахазья. Этот самый Ахазья ходил на костылях, был болен, бледен и никогда не улыбался. Он жил бобылем. Жалкий домишко его располагался в конце улицы, на которой стояла солидная храмина Шломо.

Инвалид не стал адептом местного цадика, не посещал субботние посиделки у раби Якова, но при этом зарекомендовал себя в Божине самым, пожалуй, преданным вере иудеем. Он горячо молился, дольше всех хасидов не покидал синагогу и горячо исполнял все заповеди. Вот только был он не словоохотлив, на вопросы отвечал слишком коротко и заметно торопился поскорее закончить любой разговор.

Верный своей страсти отыскивать всяческую необратимость, Шломо задумал поближе познакомиться с Ахазьей – не скрывает ли этот человек в сердце своем какого-нибудь горя? Раз, в праздник Пурим, когда иудеи отмечают победу над ненавистным Аманом, безжалостно нагружая свои желудки едой и хмельным зельем, Шломо явился к Ахазье. Гость поставил на стол зеленый штофик водки и две кастрюли. Открыл обе. Из одной донесся запах тушеного мяса, другая пахнула вареной картошкой. Нелюдимому хозяину ничего не оставалось, кроме как дополнить картину праздничной трапезы двумя рюмками, двумя мисками и двумя ложками.

2

– Живем мы с тобой, Ахазья, в одном городе, на одной улице, а почти не знакомы друг с другом, – первым заговорил Шломо, – почему иудеи одержали верх над заклятым врагом своим? Потому что держались все вместе. И нам с тобой надлежит делать то же.

– Аминь! – лаконично поддержал хозяин и наполнил рюмки.

– Я поднимаю тост за здоровье нашего иудейского народа и, прежде всего, божинского народа! – велеречиво произнес Шломо, – только звери не употребляют алкоголь.

– Аминь! – прозвучало немногословное одобрение Ахазьи.

Тут в беседе наступила пауза, ибо рты занялись едой. Когда опустели рюмки, штофик, миски и кастрюли, разговор продолжился.

– Почему нарекли тебе имя Ахазья? Уж больно дурная слава идет за сим древним израильским царем!

– Ахаз – настоящее имя мое. Ахазья – прозвище.

– Прозвище, как известно, штука меткая. Расскажи, как заслужил его. Меня не остерегайся, я – друг тебе.

Опять затишье. Хозяин задумался. Не привык он много говорить, хоть и есть, что рассказать о себе. “А хорош ли Шломо? Глаза добрые, значит, можно верить ему!” – решил Ахазья. К тому же, в непривычной голове хмель большую силу имеет, тянет за язык.

– Я родился и жил в европейской стране, а в Божин, город праведности, сбежал от тамошнего безверия, – неторопливо проговорил Ахазья.

– Как здорово! – воскликнул Шломо, – я тоже долго жил в Европе, многое повидал, чего в Божине нет. Но вернулся на родину. Рассказывай дальше, Ахазья! Лучше меня – никто тебя не поймет!

– Воспитывался я в семье состоятельной. Родители мои, иудеи богобоязненные, хотели дать мне образование талмудическое, видели в сыне своем будущего духовного наставника. Отправили меня в столичный город, в дом учения к известному мудрецу.