Божок на бис

– Когда объявилась эта статуэтка, я что-то разглядела – может, просто хотела разглядеть. В тот первый вечер я ему выложила все, что только могло прийти в голову.

– Ага.

– Но покоя не было: что-то во мне не укладывалось. Наутро на работе я оказалась в холодильном отделе, хотя по графику была Имельда. У ней экзема, и она нашла способ увернуться от дежурства. Сам знаешь, я терпеть не могу большие варежки, и я пар спускала и представляла, как расскажу Билли. Вернулась домой, принесла его к себе в комнату, поставила на туалетный столик.

Она умолкает, качает головой, будто пытается что-то вытряхнуть.

– Много разного пережила я, Фрэнк, – за пределами обыденного, но то было так странно. Поставила я его на туалетный столик. Разговаривала. И вдруг смотрю в зеркало, а фигурка смотрит туда же, и у нас взгляды встретились. Иисусе Христе, мне почудилось, что твой отец мне улыбается. Не могла взгляд отвести. Плакала, Фрэнк. Показалось, что он подмигивает. Не могу объяснить, но его не стало. Я опять глянула на него, а не на отражение. Нет. Ничего. Я все говорила, но знала, что говорю с самой собой и только.

Умолкает, просто глядит куда-то, будто он ей в глаза смотрит. Хочу сказать что-нибудь, как-то утешить ее. Но если расскажу ей про комнату Летти, и про зеркало, и про глаза, придется вываливать вообще все, что случилось.

– Чего ты мне тогда задвигала про его дух или что там было? Чего прятала под беседку?

– Ну, я ж не собиралась позволить этой мадамочке Лене взять верх. Как Бог свят, Фрэнк, я чувствовала целиком и полностью, что в тот первый вечер у Мурта отец в той статуэтке был. А потом не знаю – то ли в статуэтке что поменялось, то ли во мне.

Она решила, что пока они с Берни в отъезде, он мне составит хорошую компанию. Может, это ее вера меня убедила. Не знаю, чувствую я себя сейчас глупее или даже увереннее в том, что я был прав. Но я что-то чувствовал – какую-то связь, что превосходит воображение. Батя там был. Он привел меня к Летти, и по крайней мере ей будет не так одиноко.

Матерь треплет меня по макушке.

– Не нужны никакие гаданья на заварке и никакие статуэтки, чтоб поболтать с отцом. Заходя в автобус, я ему рассказывала о Барри Долинге, как он на прошлой неделе пар спускал насчет того, что картошка приезжает в Карлоу из Израиля, – обычная чепуха. Айлин с ее обручем. Так или иначе он всегда будет рядом.

Она двигает наверх, а я возвращаюсь в кухню хлебнуть воды. По ночам, когда все уходят спать, тут бывает мило. Стол и стулья тебе чуть ли не улыбаются, говорят: “Чего б тебе не зайти да не отдохнуть немножко?” На мойку прямо-таки серебряный свет падает. И правда: в окно видать полную луну. Сушилка – как наледь с несколькими перевернутыми кружками, которые я перед этим сполоснул, ждут, когда за завтраком их поднимут и вновь польется в них горячий чай. Усаживаюсь на минутку за стол. Чудны́е штуки кругом разложены, Матерь небось из сумки подоставала. Магнит на холодильник с красным автобусом и медвежонок Паддингтон. Вид у него зловещий – края шляпы заострились от лунного света.

Беру медвежонка. На долю секунды вижу, как его руки держат медвежонка за лапы: руки в ссадинах на костяшках, глубокие борозды от жизни, проведенной в тяжком труде на износ. Обычные, но особенные. Батины руки, точняк.

Волчья ночь

Хотя просыпаюсь я назавтра довольно поздно, слышу, как Матерь все еще похрапывает. Ухожу с чаем и сигаретой в сад, сидеть в беседке. Берни частенько пропадал на целую ночь или уматывал из дома до того, как я проснусь, теперь я знаю, что он уехал, и все по-другому. У них там в Лондоне, кажись, кракь что надо.

Может, как получу свои деньги от Скока, я к Берни съезжу. Не прочь повидать его лицом к лицу. Интересно, что он обо всем этом скажет: о Божке и о Летти, о Чудси и его заведении, о Розе и миссис Э-Би и их банных шалостях. А еще та каменная чаша со светящейся живностью – чума, такое не выдумаешь.

Смотрю на окно спальни Берни и даже вполовину он меня не раздражает так, как раньше. Если врубиться в то, что Тара тогда вечером говорила насчет того, как ее бабка умственно исчезает понемножку, хотя тело все еще вот оно, – гаснет так же, как надвигается ночь. Про Берни я всегда говорил одно: он такой, какой есть, и всегда знаешь, с чем имеешь дело. Я знаю, что это не на сто процентов точно, и все же, наверное, он станет еще больше собой, пусть и по-странному. Более верным себе или типа того. Может, я тоже становлюсь все больше собой, как бы оно там ни смотрелось.

Слышу, Матерь зовет меня в дом. Возится на кухне, раскладывает на столе кусочки серой лохматой ткани.

– Ты уже встал, – говорит. – А мне только что Сисси позвонила, у нас аврал.

У кого-то из родителей истерика, потому что для костюмов хора они использовали настоящие кроличьи шкурки. Только воротнички и ушки, между прочим, но их придется заменить на искусственный мех.

– Двое из них веганы.

– Дети? – спрашиваю. – Им сколько лет?

– Слишком мало для всей этой дребедени.

Беру со стола брелок – кроличью лапку.