Божок на бис

– Падди Курран дал мне их парочку вместе со шкурками, – она мне. – Сисси собиралась вручать их как призы. За лучшее поведение. Теперь все кувырком. Может, погодя прихвачу леденцов на палочке.

Лапка на ощупь приятная, мех сходит на нет ближе к когтю. Сую в карман.

– Чем собираешься сегодня заниматься? – она мне.

– Особо ничем. Двину где-то в пять. В этом году лук устраивают пораньше.

– Может, из-за света.

– А что из-за света?

– Как стемнеет, они все освещение выключат вдоль Баррак-стрит и Туллоу-стрит, даже в магазинных витринах, все уличные указатели, вообще всё, а затем какая-то знаменитость щелкнет большим тумблером и включатся вся эти старомодные огни.

– Что за знаменитость?

– Да этот шляпный дизайнер, Лоренс Коннелл? Они целый спектакль собирались закатить, с речью Парнелла и прочей свистопляской, но оно тоже не сложилось.

– Какого Парнелла?

– Чарлза Стюарта. Это он электричество в Карлоу принес изначально. Великий электрификатор. Но все деньги потратили на деревья.

– На деревья?

– Ту аллею деревьев от Скотного рынка до “Шика и мелочей” всю пришлось спилить. Голландская болезнь.

– По идее, от такого страховка должна быть.

– Короче, я пошла, – говорит Матерь и собирает свою сумку с шитьем. – До скорого, сын. – И выметается через заднюю дверь.

И дом опять в моем распоряжении. Ухожу в гостиную, смотрю, что там по ящику. Ничего особенного, как обычно. Выгребаю все из рюкзака и нахожу там в переднем кармане вырезанную Кати Тейлор. Пристально гляжу ей в глазницы, подмигиваю – ответить на это она не может, – а следом подношу зажигалку к ее ноге и бросаю в камин. Ухает огонь, бумага скручивается, листок белого пепла скользит по решетке. С этим покончено.

Около двух налегаю на упаковку рыбных палочек и печеной картошки. День, кажется, тянется и тянется. Если без работы и без Берни оно будет вот так, может, я и узнаю, нет ли у Мурта чего для меня в смысле занятия.

Получаю сообщение от Скока – спрашивает, все ли сложилось прошлым вечером с Матерью. Машину он вернул и хорошенько ее вымыл; хомячиха выдала восьмерых малышей, ни одного не съела.

Два пропущенных звонка от Берни. Беру банку колы из холодильника, усаживаюсь в кресло, звякнуть ему.

Он мне с ходу выкладывает про свою работу в больнице и про какого-то начальника, которому он нравится, – испанец вроде. Показывал Берни, как мыть туалеты, рукомойники и всякое такое, они там ого как серьезно к этому относятся, не просто быстренько протер и свободен. Тот начальник его вдался во все подробности, будто ирландцы за всю жизнь сроду нигде не прибирались.

– Думаешь остаться? – спрашиваю.

– Не. Я с собой почти никаких шмоток не взял. Хочу обратно в колледж. Но сперва подзаработаю чуток наличных.

От того, что он вернется, мне легче. Дальше он задвигает про какой-то клуб, куда собирается в следующие выходные. Какие-то его друзья из Килкенни приехали на лето – он, может, с ними поселится.

– А что Матерь сказала, когда ты ей выдал? – я ему.

– Что?

– Ты ей не говорил, что ли?

Он пускается рассказывать, как у них не было толком времени наедине, чтоб поговорить, как он не хотел ее расстраивать в отпуске.

– Поговорить у вас не было времени? Да вы четыре дня вдвоем провели.

– А если она не захочет со мной быть рядом? Такое случается, знаешь.

– Херня какая.

Даже если б он наизнанку вывернулся, Матерь все равно б его от себя не оттолкнула. Может, поставила б его на полочку к себе и разговаривала с ним каждый день. Не то чтоб Берни под плинтус прятался насчет всякого такого: когда вышел из чулана, он чуть ли не рекламную страницу в “Националисте”[134] выкатил.

– Рано или поздно сказать что-то придется, – говорю. – В конце концов, лучше побыстрее с этим развязаться.

– Ты не врубаешься, Фрэнк. Я видел, как она реагирует на транс-людей, когда их по телику показывают, – что это какой-то бред или типа того.

И не подумаешь, что ему не насрать, кто там что думает.

– Серьезно? Это чистая непросвещенность, Берни. Все, бывает, смеются над чем-то, не задумываясь. Она просто не задумывается, вот и все.

Он у себя в телефоне накрепко умолкает, будто ждет, чтоб я что-нибудь сказал. Я не знаю, что говорить. Типа, всему белу свету ясно, что Матерь в Берни души не чает.

– Ты не те другие люди, Берни. Ты семья, что б ни случилось.

Он ходит вокруг да около, пока не выдает, что́ у него там в голове засело. Выясняется, что много лет назад он сказал Бате и думал, что Батя передаст ей. Когда этого не случилось, Берни принял это за знак, что ей не понравится и поэтому Батя не стал ей рассказывать. А потом случилась та авария, и Берни почему-то все никак не мог сказать ей сам. Застрял. Мы все застряли. Не врубаюсь я в то, о чем он толкует. Пересказываю ему наш с Муртом разговор, как Батя ждал, пока не почувствовал, что Берни готов сам Матери все выложить. А потом отца не стало.

– Нам куда хуже бывало, – говорю. – Ты ж не помираешь.