БП. Между прошлым и будущим. Книга первая

Рукопись прислал мне из Нью-Йорка Каган (прочитавший первые главы вспомнит имя этого неординарного чловека) – в чемодане, набитом доброй сотней килограммов макулатуры, напечатанной впоследствии их авторами на собственные средства – к ужасу взыскательной части местной читательской аудитории. А эту стопку машинописных страничек я выудил почти сразу, распознав ее каким-то неведомым чутьем и почти на ощупь. Бог навел?..

И вскоре она увидела свет, будучи набрана Тасей, женою Кагана, на электронном композере, который я к тому времени купил в рассрочку и который тогда казался чудом наборной техники. Потом этот композер долго еще украшал стеллаж в кладовой издательства – рядом с первой купленной мною здесь пишущей машинкой – готовясь стать экспонатами будущего музея.

Пока – не стал, но, как говорится, еще не вечер. Может, и станет, когда придет правильный час. А томики “ЦДЛ” заняли полки в университетских библиотеках и в домах нескольких сот любителей русской литературы, став уже вполне раритетным изданием. Даже и для меня – сохранился чудом один экземпляр – его я никому в руки не даю: унесут ведь, как уносили дареные Сашей Соколовым его томики. Да мало ли что затерялось, исчезло с моих полок…

* * *

Как-то Халиф стал героем документальной ленты, снятой и показанной телевизионным каналом “Паблик” – о российских эмигрантах в Америке. Он оказался в числе тех, чьи судьбы, по замыслу авторов фильма, не сложились: книги раскупались не скоро, в магазин он отправлялся с продуктовыми талонами, выдаваемыми в Америке бедным в качестве социальной помощи.

Потом настала “перестройка”, а вместе с нею “гласность”. И тележурналисты снова связались с Халифом, чтобы спросить его – не думает ли он теперь вернуться в Россию – там все же его читатель, его писательская слава…

– Нет, – ответил Халиф. Твердо ответил, не задумываясь.

– Почему же? – удивились журналисты.

– Да потому, что там я уже жил! – ответил писатель Халиф. Этот разговор он передал мне году в 87-м.

* * *

Когда мне приходится рассказывать или писать о Нью-Йорке, почти всегда вспоминается чувство напряженности, неуюта – почему-то его у меня до сей поры, после многих туда поездок, вызывает этот город. И все равно есть в Нью-Йорке нечто, заставляющее помимо служебных обстоятельств, время от времени, забросив все домашние дела, вдруг обнаружить себя сходящим по пологим лестницам аэропорта – навстречу тревожащему (другого слова и не подберу) меня городу.

К этому “нечто” я отношу, в частности, и свои встречи с моим давним другом – Лёвой Халифом. Ну, не могу выразиться положенной формой – Львом. Он Лёва.

В этот раз условились мы встретиться в первый же день моего приезда, но дела сложились так, что сумел я к нему приехать в Квинс, где тогда снимал он для себя и сына тесную квартирку, лишь в последний вечер, перед самым моим возвращением.

И мы снова сидим у кухонного столика, уставленного случайно собранной закуской, и обмениваемся последними новостями – моими, с Западного берега, и с Восточного – его. Вскоре я замечаю, что Халиф полностью захватывает инициативу разговора, а я своими вопросами пытаюсь направить его в интересующее меня русло, и только потом – говорю я. Догадываясь, что фразы, которыми мы сейчас обмениваемся, могут составить главу книги, что у меня сейчас в работе, записать бы их, что ли… – почти сразу сознаюсь в этом Халифу.

– Парадокс, но именно здесь, в эмиграции, многим видится спасение русской литературы. Так считает Аксенов. Так не однажды говорил Саша Соколов, – заметил я в какой-то момент разговора.

– Если взять за основу понятие “письменный стол”, то эмиграция – это мой лучший письменный стол, – произнес Халиф. – В отличие от московского, в который совали нос все, кому не лень. И где мне мешали работать. Более того: я должен был прятать все, что уходило с него. Да, в эмиграции я избавлен от такой необходимости – прятать свои рукописи, скрывать их, чтобы они остались. Но это – физическое спасение. Выживание. Не более того. Российскую словесность жгут в кислоте.

Возьми пример Гроссмана: даже черновики романа изъяли и сожгли – именно в кислоте. А его роман все равно выходит, хотя и не в факсимильном варианте.

Эмиграция – это тыл, который перестал быть фронтом, но который спасает фронт и помогает ему. Да, русская словесность спасается. И все же – это был огромный стимул для творчества, когда нам мешали писать. Видимо, так устроен художник: чем крепче нас держат за глотку, тем интенсивнее мы дышим!