БП. Между прошлым и будущим. Книга первая

“Семену Кирсанову заказали песню. «Пристали, как с ножом к горлу, – вспоминал Кирсанов, – напиши!»

– Не хочется.

– Напиши, ведь это выгодно.

– Нет, не выгодно.

– А что же выгодно?

– А то, что хочется…”

…В это время в прихожей хлопает входная дверь. Это Тимур, сын Халифа. Недавно ему исполнилось 16 и он удивительно похож на отца. Славный, умный, увлеченный музыкой парнишка, к тому же способный художник – по свидетельствам наших приятелей Бахчаняна и Нусберга. – Страшная привычка художника, – снова заговорил Халиф, – быть необычным, хотя эта необычность невыгодна. У меня было много случаев, когда я мог кардинально изменить свою жизнь, еще в Москве – я этого не сделал. Скучно было – меняться: сменить перо жар-птицы на автоматическую шариковую ручку. И золото… В России, как это ни парадоксально, даже среди продажных и определившихся уже холуев существует масса талантливых людей. Талантливость – это неизлечимая болезнь, которая пробивается всё равно – даже сквозь жирную кожу. Хотя долго она там не гнездится – рано или поздно уходит. Потому что это несопоставимо: или – или.

– Когда я приехал в Москву, мы очень подружились с Евтушенко, – рассказывал Халиф. – Еще в Ташкенте я прочел его первый сборник “Разведчики грядущего”. Это были очень посредственные стихи, но написанные “по-современному”, лесенкой. Тогда так писали трое – Горностаев, Луконин и Евтушенко. Это казалось новаторством. Узнав, что в издательствах платят построчно, я тоже стал разбивать свои стихи, ломал строку. И вместо 70 копеек получал за ту же строчку 2.10.

И меня приняли в круг новаторов с распростертыми объятиями. В Ташкенте меня посчитали чуть ли не классиком и, при всей наивности моих первых стихов, надели на меня тюбетейку и послали на слет поэтов в Москву. Нам были выданы мощные кальсоны со штампом Союза писателей Узбекистана, и наши тюбетейки парадного образца были вышиты парчой. А приехав в Москву, я стал, как говорится, невозвращенцем – к великому огорчению руководителя нашей делегации Гафура Гуляма.

Он, кстати, – один из величайших восточных поэтов. Его первая книга буквально потрясала. Он получил за нее Сталинскую премию. Книга называлась “Я – еврей”. Более того – Гафур усыновил 15 еврейских детей, оставшихся в живых после трагедии Бабьего Яра. В Ташкент тогда привезли группу спасшихся мальчиков. Все они были седыми… И они выросли прекрасными людьми.

В Литературный институт меня не приняли – все же я еврей. На приемном экзамене я сдал все. Академик Петров, директор Литинститута, спросил меня: “А где ваш отец?” – “Погиб на фронте, в 42-м, на Северном Кавказе”. – “О, я-то знаю, как евреи погибали на фронте!” – иронически протянул академик.

Поверишь, я по-настоящему врезал ему по физиономии – так, что он влетел в угол библиотечного шкафа. А я собрал свои рукописи и ушел. Не знаю, почему это обошлось для меня без особо серьезных последствий. Историю эту вскоре узнали, она почему-то очень понравилась Смирнову и он пожелал познакомиться с моими стихами. Помнишь, горбун, тоже антисемит отчаянный, о котором в России ходила эпиграмма:

Поэт горбат,

Стихи его горбаты,

Кто виноват? —

Евреи виноваты!

Был он человеком исключительно противоречивым: после смерти Сталина, вдруг, написал просталинскую поэму… И всё же я почему-то не могу говорить о нем с ненавистью. Как и о поэте Василии Журавлеве, уж такой просоветской сволочи, таком подонке и антисемите! Наверное, потому, что они оба плакали, когда читали мои стихи:

Смотрит мать и не знает мать,

Как же сына теперь обнять…