Брабантский мастер Иероним Босх

На том рынке, что Йерун посещал наяву, вещи предназначались для того, чтобы их купили. Здесь же, во сне, где никто не просил денег – одушевленные вещи требовали другого. Они требовали воплощения. Требовали изобразить их такими, какими они виделись, не проще и не меньше. Фантазия, живущая собственной жизнью, настойчиво просилась на рисунки и картины.

«Интересно, – подумалось как-то Йеруну. – Из какой материи создавал мир сам Господь Бог? Допустим, Адама он сотворил из глины, Еву – из ребра Адама. Их обоих – праотца и праматерь всех людей – сотворил по образу и подобию своему. Но ведь люди – не первые и не единственные творения Божьи! Из чего он создавал мир с самого начала? Что служило ему доской, кистью, маслом и красками? Ведь и для создания первого в мироздании грифеля нужно было сотворить серебро или хотя бы свинец?»

Однажды Йерун задался вопросом, откуда в начале сотворения мира сиял свет, если Бог в первый день творения отделил свет от тьмы и лишь на четвертый сотворил светила на тверди небесной – солнце, луну и звезды. Этот вопрос озадачил Йеруна необыкновенно, благо ответ нашелся в тот же день. Взяв пригоршню мелкого песка, Йерун рассыпал его по столу, условившись с самим собой, что песок означает некие частицы света, а стол есть темнота. После он сгреб песок в кучки разного размера. Самая большая означала солнце, меньшая – луну, множество совсем маленьких означало звезды.

«Теперь понятно, – сказал себе Йерун. – Осталось только составить звезды в созвездия да задать светилам определенный ход. Великое творение, поистине великое!»

Однако вопросов становилось все больше, а разошедшееся воображение не унималось, снабжая Йеруна все новым и новым материалом. Церковь учила о сотворении мира из ничего, ex nihilo. В подобное верилось с трудом. Но если мир созидался из некоего вещества, то каким оно могло быть? Нечто однородное, похожее на расплавленный металл в мастерской литейщиков? Или такое же пестрое крошево деталей и образов, какое виделось Йеруну во снах?

Подумав о литейщиках, колокольных мастерах братьях Хурнкен, Йерун сообразил, что подобрал неудачный пример. Ведь и расплавленный металл в своем составе не был однородным. На литье колоколов шли особенные сплавы, секреты которых мастера знали и берегли пуще глаза. Как и мастера ножей и клинков… Может быть, и сам Творец оберегает секреты своей материи схожим образом?

Всему этому не учили ни в Латинской школе, ни в мастерских отца и дяди, где Йерун получил образование. Теперь, когда ему захотелось знаний, их отчаянно не хватало. Он задал вопрос сразу двоим – отцу и старшему брату Гуссену.

– Не забивай себе голову, приятель, – сказал брат. – Ты так с ума сойдешь. Богу – Богово, кесарю – кесарево. Стало быть, художнику – художниково!

– Что это значит? – спросил Йерун.

– Это значит, что не в наших силах постичь замысел Божий до таких глубин творения, в которые ты попытался заглянуть, – ответил вместо Гуссена отец. – Но если Бог – величайший из мастеров Вселенной, то нас он назначил своими помощниками. С чем бы ни трудился Создатель в начале сотворения, да хоть бы и творение мира из ничего оказалось истиной, нам, мастерам из числа людей, уже дана материя. У кузнецов есть железо и сталь, у литейщиков – медь, у ткачей – шерсть и лен, дерево – у плотников и прочая, и прочая. И мастера способны искусно преображать материю в новые, лучшие формы. Мы, мастера рисунка и живописи, можем разглядеть уже сотворенное яснее прочих. И передать его таким образом, чтобы увидели и оценили по достоинству другие. Те, кто по какой-то причине не видел, но хочет знать. И понимать, каково на вид неведомое. Считай, мы способны восславить творение Божье, пока творим сами. Поэтому мы рисуем и пишем.

Йерун запомнил отцовские слова, и мысль о том, чтобы восславить сотворенное Богом в своих работах и показывать его другим, пришлась ему по душе.

После разговора с отцом и братом Йерун все чаще начал задумываться над тем, что он сам счел бы настоящим шедевром. Он то и дело представлял себе большущую картину – не меньше десяти футов шириной, а лучше триптих – материала хватило бы на все три створки. Художник еще не до конца представлял себе сюжет, знал лишь, что хочет изобразить жизнь во всей мыслимой пестроте, во всем многообразии ее проявлений.

«Чтобы люди видели, – думал художник. – Чтобы знали, как велико чудо творения мира. Если только возможна картина, способная выразить это, я напишу ее. Даже если придется работать над нею всю оставшуюся жизнь».