Брайтон-Бич опера

— Наливайте, — говорит Юрий Андресвич Илье, и тот послушно разливает остатки водки по рюмкам. В это время начинается последний куплет:

«Встанем, товарищи, выпьем за гвардию, равной ей в мужестве нет. Тост наш за Сталина! Тост наш за Партию! Тост наш за знамя побед!»

На этот раз припев повторяется уже со словами, и мы все, невольно поднявитись с наших мест, поём его хором:

— Тост наш за Сталина! Тост наш за Партию! Тост наш за знамя побед!

— Где оно теперь, это знамя? — говорю я. — И где они, эти победы?

— Там же, где и были, — говорит Юрий Андреевич. — Никуда не делись и деться не могут. Что бы ни говорили сейчас о них, что бы ни писали, всё равно побед этих никому уже отменить не удастся. Вот ещё Исаковского послушайте. Самая трагичная у него.

«Враги сожгли родную хату, — начинается новая песня, — сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, кому нести печаль свою? Пошёл солдат в глубоком горе на перекресток двух дорог, нашел солдат в широком поле травой заросший бугорок. Стоит солдат — и словно комья застряли в горле у него. Сказал солдат: «Встречай, Прасковья, героя-мужа своего. Готовь для гостя угощенье, накрой в избе широкий стол, — свой день, свой праздник возвращенья к тебе я праздновать пришёл…» Никто солдату не ответил, никто его не повстречал, и только тёплый летний ветер траву могильную качал. Вздохнул солдат, ремень поправил, раскрыл мешок походный свой, бутылку горькую поставил на серый камень гробовой. «Не осуждай меня, Прасковья, что я пришел к тебе такой: хотел я выпить за здоровье, а должен пить за упокой. Сойдутся вновь друзья, подружки, но не сойтись вовеки нам…» И пил солдат из медной кружки вино с печалью пополам. Он пил — солдат, слуга народа, и с болью в сердце говорил: «Я шел к тебе четыре года, я три державы покорил...» Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд, и на груди его светилась медаль за город Будапешт».

— Ну что, не замучил я вас военными песнями? — говорит Юрий Андреевич. — Давайте лирику опять послушаем.

Он меняет диск на проигрывателе.

— Опять Исаковский, — говорит он, и нежнейшая мелодия заполняет его крошечную квартиру на Оушен-Парквей.

«Снова замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Только слышно — на улице где-то одинокая бродит гармонь. То пойдет за поля, за ворота, то обратно вернется опять, словно ищет в потёмках кого-то и не может никак отыскать. Веет с поля ночная прохлада, с яблонь цвет облетает густой… Ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой. Может, радость твоя недалёко, да не знает, её ли ты ждешь… Что ж ты бродишь всю ночь одиноко? Что ж ты девушкам спать не даёшь?»

— А вот сейчас моя самая любимая будет, — говорит Юрий Андреевич. — Из невоенных, конечно. Ничего красивее никогда не слышал.

«До встречи с тобою в час тихий заката, — поет пластинка, — был парень я — просто огонь. Ты только одна, ты одна виновата, что вдруг загрустила гармонь. Весенние ветры умчались куда-то, но ты не спеши, подожди… Ты только одна, ты одна виновата, что так неспокойно в груди. Вдали за рекою гуляют ребята — веселье идет на лугу. Ты только одна, ты одна виновата, что с ними гулять не могу. В колхозном посёлке, большом и богатом, немало хороших девчат. Ты только одна, ты одна виновата, что я до сих пор не женат».

— Грустное это всё что-то, — говорю я. — А до Нового года, между прочим, двадцать минут осталось.

— Сейчас будет весёлое, — говорит Юрий Андреевич. — Вы её все знаете, конечно, но она у меня тут в уникальной записи. С куплетом, который в последнее время никогда не исполнялся уже. Ну, сами услышите сейчас.

Из проигрывателя доносится действительно довольно жизнерадостный марш, и я сразу же узнаю его.

«Я по свету немало хаживал, — поёт высокий женский голос, от которого я чувствую, как у меня буквально замирает сердце, — жил в землянках, в окопах, в тайге, похоронен был дважды заживо, знал разлуку, любил в тоске. Но Москвою привык я гордиться и везде повторяю слова: дорогая моя столица, золотая моя Москва!»

— Дорогая моя столица, золотая моя Москва! — поём мы всё вместе хором.

«Я люблю подмосковные рощи, — продолжает женский голос, — и мосты над твоею рекой. Я люблю твою Красную площадь и кремлёвских курантов бой. В городах и далеких станицах о тебе не умолкнет молва, дорогая моя столица, золотая моя Москва!

В следующем куплете голос меняется, в нём уже звучит что-то совершенно иное.

«Мы запомним суровую осень, скрежет танков и отблеск штыков, и в сердцах будут жить двадцать восемь самых храбрых твоих сынов. И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова, дорогая моя столица, золотая моя Москва!»

— Дорогая моя столица, золотая моя Москва! — поём мы все.

— Вот этот куплет, который они выбросили, — говорит Юрий Андреевич. — Лужкову бы его сейчас послушать.

«Над Москвою знамёна славы, торжествует победу Haрод. Здравствуй, город Великой державы, где любимый наш Сталин живёт. Будем вечно тобою гордиться, будет жить твоя слава в веках, дорогая моя столица, золотая моя Москва!»