Брайтон-Бич опера

«В далёкий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят. Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд. Пройдёт товарищ всё бои и войны, не зная сна, не зная тишины. Любимый город может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны. Когда ж домой товарищ мой вернётся, за ним родные ветры прилетят, любимый город другу улыбнётся: знакомый дом, зелёный сад, весёлый взгляд».

— Можно подумать, что одни только лирические песни тогда были, — говорю я.

— Нет, конечно, — говорит Юрий Андреевич. — Хотите что-нибудь другое послушать?

— Нам вообще-то пора уже, — говорю я и смотрю на часы.

— Подожди, — говорит Татьяна. — Успеем.

Илья тоже делает мне такой знак рукой, что я вынужден смириться.

— Самая великая песня, — говорит Юрий Андреевич. — её и песней-то называть какхто неловко.

Он вынимает с полки ещё один диск и вставляет его в проигрыватель.

«Вставай, страна огромная, — начинает петь мощный, как несокрушимая скала, хор. — Вставай на смертный бой. С фашистской силой тёмною, с проклятою ордой! Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война пародная, Священная война!»

Этот припев повторяется два раза, а потом:

«Дадим отпор душителям всех пламенных идей, насильникам, грабителям, мучителям людей! Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война народная, Священная война! Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб. Отродью человечества сколотим крепкий гроб! Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идёт война народная, Священная война!

Это опять два раза повторяется, а Илья говорит:

— Прямо мороз по коже.

— Да, — говорит Юрий Андреевич, — как будто вчера всё это было. Это вообще диск потрясающий. Тут практически все лучшие песни о войне собраны. Можно прямо подряд всё слушать. Ничего недостойного нет. Вот сейчас будет — из самых любимых моих.

«У прибрежных лоз, у высоких круч и любили мы, и росли, — поет тот же хор. — Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч, над тобой летят журавли. Ты увидел бой, Днепр, отец-река… Мы в атаку шли под горой. Кто погиб за Днепр, будет жить века, коль сражался он, как герой. Враг напал на нас, мы с Днепра ушли… Смертный бой гремел, как гроза. Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, и волна твоя, как слеза. Из твоих стремнин ворог воду пьет… Захлебнётся он той водой! Славный час настал, мы идем вперёд и увидимся вновь с тобой. Кровь фашистских псов пусть рекой течёт, враг Советский край не возьмёт! Как весенний Днепр, всех врагов сметёт наша армия, наш народ».

— Давайте выпьем ещё, — говорит Юрий Андреевич. — У меня брат там погиб. На год всего старше меня был.

— Я налью, — говорит Илья. — У меня тоже дед там остался.

— А мой дед под Ленинградом погиб, — говорю я. — Его точно так же, как и меня, звали. И имя, и отчество.

— А мой — под Ржевом, — говорит Татьяна.

— А моего немцы расстреляли, — говорит Нина. — Он партизаном был.

Илья разливает водку по рюмкам, а из проигрывателя уже несётся новая песня.

«Бьётся в тесной печурке огонь, на поленьях смола, как слеза. И поёт мне в землянке гармонь про улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты в белоснежных полях под Москвой. Я хочу, чтобы слышала ты, как тоскует мой голос живой. Ты сейчас далеко-далеко, между нами снега и снега… До тебя мне дойти нелегко, а до смерти — четыре шага. Пой, гармоника, вьюге назло, заплутавшее счастье зови. Мне в холодной землянке тепло от моей негасимой любви».

— Бессмертная песня, — говорит Татьяна. — Под неё я даже ещё выпить готова.

Проигрыватель начинает играть какую-то совершенно неизвестную мне и очень торжественную мелодию. Юрий Андреевич поднимает свою рюмку.

— Это наша, — говорит он. — Артиллерийская.

«Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой, — поёт хор. — Мы в смертный бой идём за честь родной страны. Пылают города, охваченные дымом, гремит в густых лесах суровый бог войны. Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас. Из многих тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу Родину — огонь! Огонь!»

— Знаете, как действовало это, — говорит Юрий Андреевич. — Когда уже вообще сил не было никаких, а мы это пели.

«Узнай, родная мать, узнай, жена-подруга, — продолжает хор. — Узнай, далёкий дом и вся моя семья, что бьёт ещё врага стальная наша вьюга, что волю мы несём в родимые края!»

И когда опять звучит припев, Юрий Андреевич вдруг начинает подпевать хору:

— Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас. Из многих тысяч батарей за слёзы наших матерей, за нашу Родину — огонь! Огонь!

С последними аккордами он опрокидывает в себя рюмку «Гордона».

— Музыку Хренников написал, — говорит он. — Никогда не мог понять, как люди такое сочиняли. Откуда это в них бралось. Хренников, Александров, Богословский, Новиков, Мокроусов. Такая мощь. Как в опере.

— Ну что, пойдём, может? — говорю я Татьяне. — Десять часов уже. Опоздаем ведь.

— Боишься, что без нас всё съедят? — говорит Татьяна.

— Не только съедят, — говорю я, — но и выпьют.

— Так выпить мы и здесь можем, — говорит Илья и опять разливает по рюмкам водку.