Брайтон-Бич опера

— Да нет, — говорит Алик. — Не в этом дело. Скорее всего, поначалу им всем нравится, а потом они постепенно понимают, что всё равно что-то не так. Чего-то всё-таки не хватает. Ну, конечно, он там душ принимает два раза в день. Голос, может, вообще никогда не повышает. Не пьёт, не курит, занимается спортом. Вроде всё при нём, а поживет она с таким годик-другой и взвоет. Даже сама, может, н не понимает, отчего ей так тоскливо. Пытается разобраться и не может. Вроде всё хорошо, а почему-то бежать от него хочется. Почему — непонятно. Но очень хочется.

— Это извращение, — говорит Татьяна. — Мазохизм называется.

— Может быть, — говорит Алик. — Однако факт: мы с Лёшкой таких счастливых пар не знаем. Рано или поздно они все распадаются. А если и продолжают жить вместе, то в муках.

— Ну, это про многие пары так можно сказать, — говорит Татьяна. — Американцы тут ни при чём. Правда, Лёш?

— Правда, — говорю я. — Люди-то все разные. Нечего всех одной гребёнкой причёсывать.

— Или, наоборот, одинаковые все, — говорит Татьяна, и с этим тоже нельзя не согласиться.

После похорон Лариса приглашает нас всех к себе. Хоронили Володю на еврейском кладбище за какие-то совершенно потусторонние деньги. У Ларисы такой суммы не было, и нам, естественно, всем пришлось скинуться. Больше всех — полторы тысячи — дали Эдуард с Аленой. Они вообще все последние дни от Ларисы не отходили, ездили с ней повсюду, помогали бумаги оформлять, с гробовщиками торговаться, с девчонками её, близняшками, сидели или к себе их забирали, пока она по каким-то делам бегала. А дел у неё, конечно, было немало.

На кладбище Володину могилу выкладывают какими-то мелкими камушками. Пожилой человек в кипе уговаривает заплатить ему за то, чтобы он прочитал «Кадиш».

— Да он неверующий был, — говорит Володина тёща. — Не соблюдал ничего.

— Это не имеет значения, — говорит человек в кипе. — Я много не прошу.

Деньги ему даёт Пол Вулфовиц — тот самый доктор, который вылечил Розалию Францевну, но так и не смог спасти Володю. Я сначала удивляюсь, увидев его на похоронах, а потом понимаю, что и он тоже, наверное, свою долю вины за случившееся чувствует. Как и все мы.

Получив сотенную купюру, человек в кипе начинает заунывным голосом читать свою молитву, слов которой никто из нас не понимает. Может быть, поэтому, а может, и ещё почему она производит на меня такое жуткое впечатление, что я отхожу в сторону. Татьяна присоединяется ко мне.

— Плохо это всё как-то, — говорит она. — Неправильно. Не по-человечески. У тебя ниточки никакой нет случайно?

Я с недоумением смотрю на нее и мотаю головой, а потом лезу в карман и вынимаю оттуда тонкую резинку, которой почтальоны почту обвязывают, если её много. Сегодня мы как раз несколько журналов и каталогов получили, вот резинка и осталась.

— Подойдёт? — говорю я.

— Подойдёт, — говорит Татьяна.

— А зачем тебе? — говорю я.

Не отвечая, она наклоняется к земле и поднимает две маленькие веточки. Скорее щепочки даже. Сложив их крестообразно, Татьяна стягивает середину резинкой, и когда, проводив человека в кипе, все направляются к выходу с кладбища, мы вдвоем подходим к могиле. Я стою и ловлю себя на мысли о том, что мне хочется вспомнить Володю, но ничего конкретного на память не приходит. Хотя сколько, казалось бы, y нас с ним было общего, сколько было выпито вместе, съедено, переговорено, а что вспоминать сейчас, что вообще думать обо всём этом — непонятно. Был человек и нет его больше.

Татьяна опускается на корточки и, слегка разрыв рукой насыпанный на могиле холмик, аккуратно укладывает туда перевязанные резинкой веточки и снова присыпает всё землей. В этот момент я вспоминаю, как, встречая меня в Москве, куда я тогда приехал в первый раз после семилетнего отсутствия, Володя так сжал меня своими огромными ручищами, что чуть не задушил, и чувствую, что по моему лицу текут слёзы.

Дома у Ларисы страшный беспорядок, потому что на днях им предстоит отсюда съезжать. Перезаложенный дом теперь достанется банку — хорошю хоть опять же Эдуард с Аленой подсуетились, нашли квартиру недорогую в Сигейте, сами и задаток внесли, и плату за первый месяи. Стол этот роскошный тоже они организовали — полно закусок всяких, выпивки. Благородные они всё-таки люди. Что бы о них ни говорили.

Алика с Милой на кладбище не было, и появляются они у Ларисы примерно через час после нашего приезда. Но самое удивительное — это то, что рядом с ними я вижу Кена. Он тоже выражает Ларисе соболезнования на своем безупречном русском языке, в котором только иногда проскальзывает едва уловимый акцент.

— Я не очень хорошо знал Володю, — говорит он, — но, по-моему, он был совершенно замечательным человеком.

Мы с Татьяной стоим в стороне от всех, и я вопросительно смотрю на неё.

— Ты понимаешь хоть что-нибудь? — говорю я. — Я иичего не понимаю.

— И что тебя в этом удивляет? — говорит Татьяна. — Поедем домой, а ? Противно на всё это смотреть. Да и Мурзик, наверное, голодный там. Скучает.

Кен звонит мне на следующей неделе, чтобы узнать, прочитал ли я наконец его книгу и что я о ней думаю.