Браки по расчету

— Наконец-то девятка треф, ты-то мне и нужна, голубушка, — пробормотала пани Баби. — Патриотизм — это еще куда ни шло, только б не о социализме, вот где ужас-то. Мой муж всегда так расстраивается, что боюсь, как бы его удар не хватил.

— Что касается личных взглядов пана Дынбира, то тут ничего возразить нельзя, — говорил тем временем Борн. — По мне, пусть хоть Вельзевулу молится или духов вызывает.

— Вы будете смеяться, но я действительно вызываю духов, — вставил Дынбир.

Борн, сдвинув брови, движением головы отмел это замечание, которое он принял за плоскую остроту молодого богача.

— Но если пан Дынбир выражает общие настроения своего поколения, если он говорит не за одного себя, но и за то поколение, которое вступает в жизнь и от которого мы ждем помощи в наших трудах, — тогда дело плохо.

— Я не разделяю и этих опасений, — возразил Шарлих. — Правда, в наш век множатся признаки того, что гигантское культурное явление, называемое христианством, неспособно владеть помыслами и деятельностью населения Европы вечно. И если оно однажды исчезнет, то не для того, чтобы оставить после себя пустоту или тем более уступить место пессимистическому мировоззрению. Единственное, что может победить христианство, будет просвещенный оптимизм, который справится с бедствиями человечества лучше и действеннее, чем это сумели сделать мы с нашим учением о первородном грехе и искуплении.

— Что слышу я! — возопил доктор Легат, до сих пор молча и хмуро улыбавшийся. — Воистину наш век — век чудес! Многое я видел и слыхал такого, чего не мог охватить разумом, до смерти не забуду, как на меня подействовало, когда я впервые в жизни увидел едущий «пароход» или когда впервые увидел телеграф в действии. Но все это ничто по сравнению с тем, когда я здесь, в буржуазном салоне, слышу, как католический прелат возвещает социализм!

— Ха! — грубым голосом вскричал Смолик, до того возмущенный, что утратил способность выражаться членораздельно. — Ха!

— Вот, я говорила — начинается, — шепнула пани Баби и громко сказала: — Еник, уже поздно, может, пойдем?

— Да, социализм, — упрямо повторил Легат. — Ибо что иное, кроме социализма, мог иметь в виду доктор Шарлих, говоря о единственном учении, которое будет в силах победить христианство и справиться с бедствиями жизни? Сколь мрачные перспективы для нашего милого Борна! Это, господа, называется изгонять черта дьяволом или попадать из огня да в полымя!

— Пожалуйста, избавь нас от твоих обычных глупых шуток, — негодующе сказал Борн. — Ты знаешь так же хорошо, как и я, что доктор Шарлих ни о каком социализме не говорил.

— Конечно, — поспешил вставить Шарлих, — слов любви и терпимости никогда не заглушить слову ненависти.

— И это говорите вы, — возразил Легат, — как будто не знаете, что за последние семьдесят лет в этом благословенном мире было не менее тридцати революций. Странные мы люди! Все нас интересует — кроме того, что действительно важно. Мы строим Национальный театр, просим императора Франца-Иосифа надеть себе на голову чешскую корону, доктор Шарлих проповедует тут новую религию любви и терпимости, Смолик выжимает рабочих, чтоб идти в ногу с немецкими спичечными фабрикантами, а пан Дынбир читает Шопенгауэра и борется с демонами разлада, между тем как вся Европа бряцает оружием, а чуть в стороне от нас, буквально за воротами, в Горжовицах, в Жатце, даже в Пльзени ремесленники бунтуют от голода и громят еврейские лавки.

— Друзья, не лучше ли перевернуть страницу? — проговорил Борн, недовольным взглядом упрекнув Лизу за то, что она не заботится о гостях и сидит как пень.

— Кузен, еще чашечку чаю? — обратилась та к Смолику; фабрикант, красный и мрачный, глубоко дышал, издавая такой звук, как если бы из котла выходил пар.

— Никаких чаев, — глухо проворчал он. — Я изверг рода человеческого, и не надо мне никаких чаев.

— Ох, кузен, нельзя же все так понимать, ведь это было сказано в шутку! — сказала Лиза и, обиженная тем, что молодой красавец Дынбир уже долго не глядит на нее, послушная довольно неудачной мысли, обратилась к нему с вопросом — что он обо всем этом думает.

— Конечно, во многом я согласен с доктором Легатом, — ответил Дынбир. — Я не был бы молодым и не был бы — позвольте мне сказать это, несмотря ни на что, — не был бы поэтом, если бы меня не манил мир идеала, мир вымышленный, мир Утопии, где люди жили бы счастливо и дружно, как братья и сестры, и где, по выражению доктора Легата, не выжимали бы пролетариев.

Смолик, которого уже несколько минут будто что-то душило, теперь взорвался.