Браки по расчету

— Хороша, а? — сказал он отцу, выйдя с ним вечером за порог, во двор, где пахло лошадьми и холодным вечерним дымком; в это время Валентина с матушкой, перебивая друг друга, вели в избе оживленный разговор — о повидле, о черничном варенье, о мариновании грибков и огурчиков, а также о том, как — рецепт Валентины — сохранять сливы в винном уксусе, чтобы можно было и среди зимы делать кнедлики со свежими сливами, посыпанные творогом и маком.

— Хороша? — спросил Мартин, и отец кивнул:

— Хороша.

Через некоторое время он повторил: «Хороша!», затем пригладил и подкрутил свои белые, как крылья голубя, усы, после чего в третий раз молвил: «Хороша!»

И Мартин чуть не лопался от гордости и счастья.

Два дня провела Валентина в Рокицанах под крышей Мартинова дома, и это были два дня бурного, непрекращающегося успеха; одно лишь облачко, с точки зрения матушки довольно огорчительное, омрачило этот успех: красавица нареченная Мартина познакомилась и сдружилась не только с достойными, безупречными соседями Недобылов справа, с торговцами лошадьми, она завоевала и опутала не только пани-маму Ружичкову, но сблизилась — подумайте! — с угрюмыми соседями слева, с теми самыми, которые распяли господа Иисуса Христа.

Матушка Недобылова буквально ахнула от испуга, когда выглянула в окно и застала свою будущую сноху за оживленным разговором со старухой Коминиковой, сгорбленной, крючконосой и высохшей, как баба-яга. И разговор был, видно, очень интересный, потому что клюка, с которой, как уже было рассказано, старая Коминичиха так ловко обращалась, прямо жила в ее руке, словно срослась с нею; уже не клюка это была, а какой-то чудовищно длинный тощий палец, и Коминичиха размахивала им перед грудью пани Валентины, как обычно в беседе размахивают указательным пальцем.

Видела это не одна матушка Недобылова, но и пани-мама Ружичкова, которую, как нарочно, черт понес полоскать белье на речку, — и к вечеру уже весь городок был извещен, что Мартинова невеста водит компанию с той, которая колотит христианских детей, бросая в них клюку, а по субботам, справляя шабаш, читает «Отче наш» задом наперед. Несколькими годами позднее легенда о проступке Валентины была дополнена преувеличенным утверждением, будто Мартиново богатство пошло именно оттуда, из домишка старой Коминичихи. Однако кое-что в этом утверждении было справедливо.

Дело в том, что когда Валентина завязала с Коминиковой разговор об их торговле козьими и козлячьими шкурками, она сказала:

— Ну, знаете, никто меня не убедит, что так и надо делать, а иначе никак нельзя… Да ведь это же сущая нелепица — продавать шкуры в Лейпциг, а потом чтоб наши же покупали их в Лейпциге, — до чего нескладно!

Коминикова возразила: мол, нескладно-то оно нескладно, да так уж повелось; по всей Австрийской империи скупщики отправляют товар в Лейпциг, она сама, Коминикова, знает таких скупщиков дюжин пять, по большей части это люди из ее и мужниной родни — и все они имеют дело с Лейпцигом, и только с Лейпцигом, потому что Лейпциг платит — не много, ой-вей, куда там, скудно платит Лейпциг за такой ценный, кровавым потом добытой товар, — но хоть платит надежно, хоть быстро выплачивает ту малость, ту чепуху, которую дает за товар, так что всегда заранее знаешь, что, правда, ничего за свои труды не получишь, зато уж знаешь это с точностью до крейцера. Они, Коминики, дерут шкуру с дохлых коз, а Лейпциг дерет шкуру с живых Комиников, но тут уж ничего не изменишь, потому что ни в Праге, ни в Вене никто не занимается скупкой невыделанных козьих кож. Перчаточников в Чехии хоть пруд пруди, вон хотя бы вся Книнская область только перчаточным промыслом и кормится, но кожа для каждой лайковой пары, что попадает к мастеру, а потом в магазин, обязательно должна сначала проделать путь из Чехии в Лейпциг, а уж из Лейпцига обратно в Чехию. Такой уж тут «браух», обычай такой.

Вот примерно все, что поведала старая Коминичиха Мартиновой невесте, и это смиренномудрие старухи, жестоко испытанной и битой жизнью, не заронило в голове пани Валентины никакой мысли — разве только ту, что если быть евреем — несчастье, то быть бедным евреем — настоящая катастрофа. Но не толковать же до бесконечности о козьих шкурах — и Валентина спросила Коминичиху, что это за блюдо такое «шоулет», говорят, оно очень вкусное, только тяжелое, и от него живот пучит. Тут Коминичиха, такая разговорчивая, вдруг замкнулась и ответила неприязненно, что, насколько она знает, «шоулет» в самом деле вещь вкусная, а только сама она не помнит, каков он на вкус, а уж тем более не знает, из чего его готовят, потому что такие бедняки, как они, Коминики, не в состоянии позволить себе подобную роскошь; и о том, что от «шоулета» живот пучит, она тоже ничего не знает, а знает только, как живот от голода подводит, как в животе урчит и кишка кишке кукиш кажет.