Браки по расчету

— Тоже политический? — спросил изящный господин, откладывая перо.

— Я, ваша милость, ни в чем не виноват, — угрюмо произнес Пецольд. — Я даже не знал, что на «Жижкаперке» будет какой-то там митинг. Я туда просто так пошел, погулять, а на это, ваша милость, всяк имеет право. И человека того я нечаянно толкнул.

Изящный господин посмотрел на Пецольда с веселым удивлением.

— Почему вы так со мной разговариваете, мужественный славянин? — сказал он. — Ведь я такой же узник, как и вы!

— Вы такой же… — недоверчиво пробормотал Пецольд.

Изящный господин привстал и подал Пецольду руку:

— Мое имя Ян Борн.

3

Как же попал за решетку, под замок Ян Борн, наш Ян Борн, основатель первого славянского магазина в Праге, Ян Борн с его «графским», по выражению пани Валентины, голосом? Да что ж, в те времена, к которым теперь приковано наше внимание, в Австрии не было ничего легче, чем угодить за решетку, особенно человеку, основавшему в Праге первый славянский магазин да еще от природы одаренному «графским» голосом.

Что голос его оставляет у слушателей приятное впечатление, это Борн знал давно. Но в том, что он действует даже покоряюще, если дать ему зазвучать при большом стечении публики, и что смелые истины, высказываемые его уравновешенным, спокойным, сытым баритоном, увлекают и воспламеняют слушателей куда больше, чем те же истины, произнесенные голосами громовыми и патетическими, — в этом он убедился лишь недавно. Ян Борн, всегда увлекавшийся общественной деятельностью, открыл в себе ораторский талант и решил использовать этот талант на благо патриотического дела.

Успех его был велик.

— Австрийское государство, — заявил он, например, на митинге, собравшемся на горе Бланик, — называется конституционным государством, потому что имеет конституцию; на самом же деле оно вовсе не конституционно, потому что австрийская конституция — не более чем мошенничество.

Мысль была не нова, хулить австрийскую конституцию в те времена было у нас распространенным обычаем. Новым было то, что в конце слова «мошенничество» Борн понизил свой «графский» голос и сделал маленькую паузу, обозначая тем самым, что если бы фраза эта была написана или напечатана, то после нее следовала бы точка, а следующая фраза начиналась бы с прописной буквы. Такая манера речи придала невероятную убедительность его утверждению; фраза о мошенничестве была не дерзкое утверждение, не вызов, не провокация — это была твердая, неопровержимая истина, спокойная констатация, факт, о котором невозможно спорить. И это нравилось.

— Я знаю, дорогие братья славяне, — сказал он в другом месте, — что, обращаясь к вам с такой речью, я призываю гром на свою голову, но я не боюсь, потому что быть наказанным этим правительством — честь для всякого храброго чеха.

Любой другой оратор в этом месте ударил бы себя в грудь, может быть, один раз, может быть, и два, а если бы не ударил, то наверняка повысил бы голос. Борн же и в грудь себя не бил, и «графский» свой голос не повышал, а, наоборот, на слове «чеха» понизил его, давая понять, что тут — конец предложения и сюда следует поставить точку, прежде чем начать повое предложение с прописной буквы. И публика, слушавшая его, ничуть не сомневалась, что этот человек не боится кары, и ликовала, награждая его овациями, криками славы, а один раз даже понесла его на плечах.

У Борна было более чем достаточно возможностей произносить такие речи: в ту пору весь чешский народ стоял в резкой оппозиции к австрийскому правительству, жестоко разочаровавшись после окончания австро-прусской войны, когда оба государства заключили мир и прусские войска, после недолгой оккупации, покинули Чехию.

Итак, Чехия не подпала под иго Пруссии, как опасался Борн, и мир — по крайней мере с чешской точки зрения — был достигнут недорогой ценой. Австрия потеряла последние свои владения в Италии — Венецию — и должна была уплатить двадцать миллионов талеров военной контрибуции. Король Вильгельм, правда, желал присоединить к Пруссии часть Чехии, но Бисмарк отговорил его. Ему важно было только изолировать Австрию в дипломатическом отношении, чтобы Габсбурги не мешали ему объединять немецкие княжества под прусским скипетром, что и представляло собой следующее звено в политической программе его жизни.