Браки по расчету

— Господа! Братья! — кричал Фишль, захлебываясь от возбуждения, не обращая внимания — а может, и не чувствуя, как Пецольд наступает ему на ногу. — И не думайте расходиться! Никто нам не может приказывать… Мы собрались не для демонстрации, не для беспорядков, а для того, чтоб всем вместе посоветоваться, как нам сделать полегче тяжелое положение несчастных чешских рабочих…

Неслыханное, невиданное дело, чтобы такой незаметный человечек, как Фишль, встал бы лицом к лицу с представителями закона и государственной власти, да еще с представителем таким грозным и строгим, каким был комиссар Орт. При виде этого жилистого, длинноносого человечка, выкрикивавшего слова вызова и протеста прямо в выпуклое брюхо Орта, могло показаться, что сейчас Фишль задохнется от собственной недозволенной дерзости, почернеет в лице и падет в прах. Но ничего подобного не случилось; такое явное нарушение привычного хода вещей придало смелости толпе, собравшейся уж было отступить, — и коридор, образованный самим фактом присутствия Орта и его подручных, опять сузился.

— Никаких речей, разойтись! Именем закона приказываю немедленно разойтись! — ответил комиссар, но, хотя на сей раз повысил голос до того, что лицо у него стало совсем пунцовым, успеха он уже не имел.

Его призыв затерялся в ропоте, ворчании и свисте, а толпа, в центре которой разыгрывался этот эпизод, увеличилась, в то время как кучка чиновников, возглавляемая Ортом, наоборот, заметно сжалась.

А Фишль, у которого глаза вылезали из орбит, размахивал кулаками, топал ногами от ярости, заглушая все голоса, кричал изо всех сил — именем какого закона приказывают им разойтись?

— Я знаю только один закон, — кричал он, — и этот закон разрешает нам собираться! Вы думаете, пан комиссар, что довольно гаркнуть на нас именем закона, и мы все так и шлепнемся на задницу! Не те уже времена, пан комиссар! Мы тут собрались для невинного совещания, и мы будем невинно совещаться, хотя бы нам десять, хотя бы нам сто, хотя бы нам тысячу таких, как вы, приказывали разойтись!

Это было не только смелое, но и зажигательное выступление, и народ, все гуще толпившийся вокруг места действия, одобрил его громовым кличем: «Слава!» — по силе не уступавшим взрыву пороховой бочки.

— Сами видите, как вас народ обожает! — кричал Фишль срывающимся голосом. — Оставьте лучше нас в покое, а то я не ручаюсь за последствия!

— Тихо! Как ваше имя? — взревел комиссар.

— Молчи! Не говори! — загремели сотни голосов.

Тут Орт, переглянувшись со своими спутниками взглядом, который означал, что становится жарко и пора действовать решительно, пока хуже не стало, что было мочи засвистел, призывая помощь, в казенный свисток, который он носил в рукаве. Потом он сделал три быстрых шага вперед и положил руку Фишлю на плечо. Слова, которыми он сопровождал этот официальный жест, пропали в шуме, свисте и криках «Pereat», «к чертям его!» и «позор!».

И тут для Пецольда, для этого тихого, пассивного человека, прозванного теми, кто знал его, «Барашком», пробил великий и героический час. До сей минуты он только синел и зеленел, и единственной его мыслью и мечтой было заткнуть хоть шапкой неуемную, глупую пасть Фишля. Но когда он увидел, как хрупкое, по росту и объему мальчишеское тело товарища согнулось под тучной комиссаровой дланью, когда он увидел, что народ, испуганный свистками Орта, призывающими какую-то еще неизвестную опасность, хоть и ворчит и протестует, но действовать не собирается, — он издал короткое яростное ржание, наподобие жеребячьего, и, протянув руку, грозную грузчицкую лапищу, привыкшую таскать по лестницам дубовые шкафы и фортепьяно, ткнул своим каменным кулаком в то место, где комиссару полагалось бы иметь подбородок, — как оказалось, он там и был, хотя совершенно незаметный, — и, навалившись всем своим весом, буквально опрокинул Орта на землю, как гипсовую фигуру, и комиссар пал к казенным башмакам своих ошеломленных спутников. После этого, схватив Фишля за запястье, Пецольд увлек его прочь, напрямик через толпу, которая охотно расступилась перед ними. Пецольд выпустил сопротивлявшегося Фишля, только когда они были уже на самом склоне, над венским трактом.

Оглянувшись назад, на то ужасное место, где его лучший друг едва не был арестован, Пецольд узрел странное, какое-то непонятное, не поддающееся определению движение: над головами плотной толпы мелькало что-то узкое и черное, не то рукава, не то штаны, а когда он напряг зрение и лаковым козырьком своей фуражки заслонился от красного солнца, которое, склоняясь к закату, выплыло наконец из молочного покрова облаков, то ему показалось, будто пунцовое лицо комиссара Орта вынырнуло над головами, стеснившимися на одном месте, покачалось немного, как шарик в тире, пляшущий на струйке воды, и снова исчезло.