Браки по расчету

В это время на западном и северном краю плато появились, с ружьями на изготовку, несколько солдат — головные патрули, высланные вперед предусмотрительными командирами атакующих батальонов, чтобы войти в контакт с неприятелем; за ними на конях показались офицеры, во главе четких, тесно сомкнутых рядов солдат.

Краше нет твоих девчат, все по-чешски говорят,—

пела толпа, не останавливаясь в своем движении, и в то время как воинские части маршировали к центру плато, народные толпы широким потоком обтекали их слева, спускаясь по склону к тракту. Они разминулись совсем близко густыми, бесконечными колоннами, рабочие в черном, солдаты в белых парадных мундирах, рабочие вниз, солдаты вверх — ать-два, ать-два, — и когда рабочие, не переставая петь и возглашать славу Мораве, Моравушке милой, подтянулись по-военному и зашагали в ногу — солдаты совсем по-граждански принялись махать фуражками и кричать «наздар!» и «ура!». Офицеры же, совершенно оторопевшие от такого непредвиденного оборота, беспомощно взирали с высоты горы и с высоты своих кобыл на то, как карательная экспедиция превращалась в восторженную манифестацию национального единства.

Пецольд шагал и шагал, пел и пел, совершенно счастливый. Он не жалел больше, что потерял Фишля; в конце концов, так даже лучше, с Фишлем, конечно, ничего не случилось, он уже бог весть где, а при нем и не порадуешься как следует, не попоешь. Ать-два, ать-два, как на войне, только без стрельбы, без крови. Ах, как славно вышло, вот уж славно-то вышло, слава господу Иисусу Христу! Опять он испытал это приятное чувство безответственности, опять он перестал быть самим собой, Пецольдом, а сделался безымянной частицей большого целого. «Как много нас!» — думал он, а сердце у него играло, и слезы восторга и умиления навертывались на глаза.

Трудно было матушке да меня растить,—

распевал он во все горло.

Часто пеленать, на руках носить…

От Новых ворот все еще двигались к Жижковой горе солдаты, и от Конных ворот маршировали все новые и новые подразделения, так что в город здесь войти было нельзя; поэтому колонна рабочих свернула по венскому тракту налево, к тому месту, где совершались казни и которое называлось «Еврейские печи». Комотовка была недалеко отсюда, и Пецольд отделился от толпы и зашагал к дому.

— То-то славно получилось, — весело сказал он каким-то двум ребятам, шедшим с ним по одной дороге.

Тут он осекся было, потому что они показались ему знакомыми, но прежде чем он успел сообразить, где это он их видел, оба уже повисли у него на руках — и вокруг его запястий защелкнулись наручники.

— Вот так, а теперь шагом марш, и шутки в сторону, — раздался за спиной Пецольда голос, еще более знакомый, чем лица двух шпиков, надевших на него наручники.

Он оглянулся и увидел пана комиссара Орта; на правой щеке его и над левым глазом красовались розовые пластыри.

Таков был конец злополучной Пецольдовой прогулки на «Жижкаперк» — но на этом отнюдь не кончились сюрпризы, приготовленные для него судьбой. После двух мучительно тянувшихся дней, проведенных им в карлинском полицейском участке, его под конвоем трех вооруженных до зубов жандармов препроводили в Новоместскую тюрьму на углу Водичковой улицы и Скотного рынка. Там, после обыска в канцелярии тюрьмы, где на него произвела устрашающее впечатление богатая коллекция ржавых оков, висевших на стояке у печи, надзиратель отвел его в камеру, где за столом, заваленным книгами и бумагами, сидел изящный господин в красивом долгополом сюртуке, настолько черном, что от этой черноты кружилась голова; господин что-то писал, изысканно отставляя чуть согнутый мизинец белой мясистой руки. С первого взгляда Пецольду показалось, что он его откуда-то знает, но он сейчас же отбросил такую мысль. Видно, у него расстройство какое-то приключилось с головой от всех несчастий: что-то в последнее время всякий встречный кажется ему знакомым…

— Приветствую вас, — с ласковой улыбкой проговорил изящный господин, когда за Пецольдом захлопнулась дверь.

Не будь Пецольд человеком честным и добропорядочным, имей он опыт в тюремной жизни, он, пожалуй, нашел бы странным, что следователь — ибо не было сомнения, что изящный господин в черном сюртуке не кто иной, как следователь или что-то в этом роде, — расположился в его камере. Но так как Пецольд, человек честный и добропорядочный, тюремной жизни не знал, то и счел, что присутствие изящного господина в его камере — в порядке вещей. И, полный решимости все отрицать и отрицать, как он отрицал все в карлинском полицейском участке, где его два дня и две ночи терзали бесконечными назойливыми расспросами, кто таков и как прозывается тот мозгляк, тот негодяй, которого Пецольд вырвал из рук исполняющего служебные обязанности комиссара Орта, — Пецольд мрачно стал перед столом и крепко сжал губы. «Улыбайся себе как хочешь, сволочь, — подумал он еще про себя, — а из меня ты ничего не вытянешь».