Браки по расчету

— Мартин Недобыл; я позволю себе написать это имя для вашего величества. — И Гафнер быстро пошел было к столу, но холодный, изумленный и вместе с тем возмущенный взгляд монарха пригвоздил его к месту.

Император командиру 25 пехотного полка, Вена, Альсерские казармы, — торопливо писал Франц-Иосиф на листке тонкой министерской бумаги с вензелем генерал-адъютантуры Его Величества Императора и Короля в левом углу. — Я желаю чтобы рядового…

— Как бишь его фамилия? — спросил он.

— Мартин Недобыл, ваше величество.

…Мартина Недобыла освободили от наказания шпицрутенами, к коему он был приговорен, и заменили это наказание тридцатью сутками одиночного заключения. Ф.-И.

А позже Франц-Иосиф сказал начальнику своей военной канцелярии графу Грюнне:

— В Двадцать пятом пехотном полку служит некий обер-лейтенант Гафнер, чех. Человек этот мне не нравится — он держит себя совсем не по-военному и ведет речи, свидетельствующие о… короче, возмутительные речи. Думаю, целесообразно отправить его на пенсию.

Г л а в а ч е т в е р т а я ЧЕЛОВЕК ПРЕДПОЛАГАЕТ

1

Неутомимый в своих благодеяниях, Гафнер усладил тридцатисуточный арест Мартина известием, что согласно последнему приказу по армии все военные добровольцы будут постепенно отпущены со службы, так что Мартин сможет немедленно уехать домой, когда отбудет срок наказания.

Это была великая новость, тем более великая, что Мартин давно уже не был тем беззащитным, перепуганным юнцом, как во времена истории с прокламацией. Всего полгода прошло после его исключения из Клементинского конвикта — но он возмужал и повзрослел на несколько лет. Кто был на волосок от смерти под шпицрутенами, тот не убоится уже ни Шарлиха, ни Бюргермайстера, ни Коля. Мартин вернется и будет требовать пересмотра своего дела. Я, господа, добровольно жертвовал своей жизнью для защиты родины; а что сделали вы? И вы еще смеете обвинять меня в подрывной деятельности и государственной измене? Я настаиваю, чтобы вы с извинениями отменили свой несправедливый вердикт и дали мне возможность закончить учение; и скажите спасибо, если я еще не предъявлю вам иск за ущерб, причиненный мне потерей времени.

Если же они не захотят понять эти ясные, твердые слова, Мартин пожалуется благодетелю отца, графу Шенборну, по чьему ходатайству семь лет назад его приняли в конвикт; граф Шенборн, черт возьми, человек не маленький, и ему непременно будет импонировать, что Мартин служил Австрии с оружием в руках. Запертый в тесной вонючей одиночке, Мартин распалял себя такими мечтами до того, что у него от возбуждения начинали стучать зубы, он произносил целые речи и размахивал руками, уничтожая своих недоброжелателей. Все было так ясно, так просто! Полугодовой перерыв ничего не значит для учебы. Он закончит гимназию, а потом… там видно будет. Вовсе не обязательно оставаться ему под эгидой церкви и изучать богословие. Гораздо вероятнее, что он займется медициной или юриспруденцией, ибо там ему не будет мешать его скромное происхождение, и он, Мартин, сможет сделать блестящую карьеру и осуществить свою мечту. Когда-нибудь, богатым и уважаемым, он вернется в Вену и поселится в самом центре, в самом дорогом и элегантном отеле.

Итак, Мартин не падал духом, а, наоборот, был преисполнен планов и отваги, когда наконец раскрылись двери камеры и фельдфебель в канцелярии выдал ему приготовленное уже свидетельство об увольнении, дающее право на бесплатный проезд поездом до Праги. Гафнера, который, как сказали Мартину, был в отпуске, замещал незнакомый лейтенант. Мартину было даже удобнее, что он не застал своего благодетеля: он так безгранично был обязан Гафнеру, что не знал бы, как его благодарить, какими словами оценить его благодеяние и выразить свою благодарность.

Первоначально Мартин думал тотчас по приезде в Прагу пойти к Шарлиху в Климентинум и добиваться своих прав. Так он представлял и рассчитывал во все время заключения; таким было его решение, достойное настоящего мужчины, который ничего не откладывает и без промедления берется за дело. Но в поезде его вдруг начало бросать то в жар, то в холод, заболело горло, а в желудке словно камень улегся. Мартин надеялся, что это безобидная простуда — он мог схватить ее в холодной камере, — но все равно очень уж не ко времени она явилась. Еще до Оломоуца не доехали, а Мартин пылал, как утюг, и вагон, казалось ему, вращался вокруг своей оси, как мельничное колесо. Утром, когда подкатили к пражскому вокзалу, Мартину стало немного легче, жар спал, ослабло давление в желудке и кишечнике, но при одной мысли о том, что надо теперь идти в Климентинум и начать борьбу с господами начальниками, ему снова сделалось худо и по всему телу пошла гусиная кожа, будто сама смерть протянула к нему ледяную руку.