Браки по расчету

Поэтому, хотя и с тяжелым сердцем, он все-таки решил воспользоваться скорым дилижансом и выбросить на билет одним махом все, что он выручил за свою штатскую одежду, когда продавал ее в Кралодворских казармах; таким образом, у него опять остались те же несчастные пятнадцать гульденов, что и вначале, плюс два гульдена, сбереженные от солдатского жалованья, да бумажка на получение десяти гульденов в случае победного окончания войны с Наполеоном. Это доказывало, что болезнь Мартина была не безобидной простудой и что нашему герою впрямь было очень плохо.

В самом деле, матушка Недобылова, заглянувшая на огонек к своей соседке Ружичковой, сначала никак не хотела поверить детишкам, которые, возбужденно перекрикивая друг друга, прибежали целой стайкой с вестью, что сын ее Мартин только что приехал дилижансом. Быть того не может, подумала матушка, мой Мартин скорее даст себе колено просверлить, чем истратит шесть гульденов на билет! Тем не менее она выбежала со двора в сопровождении соседки — и как раз вовремя, чтобы увидеть на мостике через Падртьскую речку шатающуюся фигуру в грязном солдатском мундире, бредущую на подкашивающихся ногах. И Мартин, достигнув берега, сделал еще два-три шага и, потеряв сознание, упал в объятия своей матери.

2

Старый Музика, опытный фельдшер, соперник доктора, — рокицанские обыватели куда больше доверяли Музике, чем молодому городскому врачу, — будучи призван к Мартину, нашел у него тиф в тяжелой форме и посадил больному пятнадцать пиявок; это означало, что дело дрянь, так как всем было известно, что Музика назначает такую дозу лишь в самых опасных случаях. Лет двадцать пять назад, когда Музика был еще мало сведущ в своем искусстве, тогдашний рокицанский доктор попросил его сходить в деревню, часах в двух ходьбы, к одному крестьянину, заболевшему тифом, и поставить ему пять пиявок, не больше и не меньше. Прибыв на место, Музика нашел пациента в столь безнадежном состоянии, что рассудил: пять пиявок будет мало, дам-ка я ему пятнадцать! После этого он пошел домой и был уже на середине пути, как вдруг услышал позади колокольный звон по покойнику; звон доносился из той самой деревни, которую Музика покинул час назад. Глубоко удрученный, полагая, что умер именно его пациент и что его привлекут теперь к ответу за нарушение докторского предписания, несчастный фельдшер с сокрушенным видом вернулся к месту действия; трудно описать его радость, когда он узнал, что больной жив и даже чувствует себя лучше, а умер совсем другой человек. Этот случай стал поворотным в деятельности Музики: он научился пренебрегать мнением дипломированных лекарей, и его самонадеянность снискала ему всеобщее уважение, доверие и почет.

Лицо Музики, худое, все в мелких складках — что делало его похожим на пустой кожаный кисет, — оживляло беспорядочный мир Мартинова бреда. По какой-то странной логике это был не фельдшер Музика, а черная скамья с ремнями, орудие истязания, и Мартина привязали к ней и вращали вокруг оси, так же как вращался вагон поезда. Прошло неизвестно сколько времени (Мартин совершенно утратил представление о нем), и скамья, все еще с лицом Музики, превратилась в гроб, и гроб этот был везде, и Мартин был привязан ремнями внутри гроба и под ним, и гроб, так же как раньше скамья и вагон, вращался с ним до тех пор, пока Мартин не обеспамятел. Но однажды тусклым осенним днем он проснулся и, услыхав в маленькой прихожей приглушенный говор и плач, подумал, что, наверное, он уже умер. Комната, в которой он лежал, была в точности как тесная гостиная его родного дома; он видел большую белую печь, деревянные раскрашенные часы с гирями, а слева от сырого угла, в котором висели две нарисованные на стекле картины божественного содержания — окно, выходящее в сад еврея Коминика. Второе окно, обращенное к улице, тянущейся вдоль берега Падртьской речки, приходилось напротив, и свет больно резал глаза Мартину.