Браки по расчету

Хотя и этот обычай был совершенно неизвестен Мартину, он и на этот раз поддакнул красноречивому хозяину дома. Что за притча, — думал при этом бедный парень, — кто же из нас возчик, он или я? И Мартин стал подыскивать в уме, чем бы поинтереснее дополнить рассказ Борна — но прежде чем ему хоть что-нибудь вспомнилось, разговор ушел совсем в сторону — заговорили об избрании нового греческого короля. От этой темы — Мартин не успел сообразить, когда и как — беседа перескочила на восстание поляков против царя, о чем Борн горько сожалел, видя в этом новое проявление «старых славянских распрей», как он выразился. Потом заговорили об изучении иностранных языков и о том, какие языки лучше изучать, славянские или западные. Тут Смолик сказал, что его сын только что начал посещать уроки английского языка, и без всякого перехода речь обратилась к детскому вопросу: дети ведь — надежда нации, дети — наша слава и горе, и если воспитать их всех в патриотическом духе, то никто нас не сломит, и так далее.

— А propos, поскольку мы заговорили о детях, — вмешался доктор Легат, — недавно я был свидетелем милой детской сценки, не хватало только овечек с бубенчиками и бантиками, а то ни дать ни взять — настоящая пастораль. Как вам известно, — тут он усмехнулся иронически, — я человек светский, и вот, возвращаясь на днях часа в три утра к себе домой, вижу на пустынной улице — что б вы думали? — маленький босоногий мальчуган прислонился к запертым воротам какой-то фабрики и плачет, плачет… Останавливаюсь, спрашиваю, что с ним случилось, а он и говорит — насколько способен говорить при таких рыданиях, — что опоздал на работу, его не хотят впустить, и теперь его рассчитают, а тятя убьет его и разорвет на куски. Я спрашиваю — в котором часу начинается работа, он отвечает — в пять утра. Тут я его утешаю, что до пяти еще далеко, сейчас и трех-то нет; он успокоился, перестал плакать и рассказал, что проснулся ночью и вдруг перепугался, что опоздает на фабрику, вскочил и побежал, а ворота-то заперты, он и подумал, что опоздал. Можете ли вы себе представить, господа, какой ужас должен жить в душе такого ребенка, если он поднимает его от крепкого сна и выгоняет ночью на улицу? Я спросил, сколько же ему лет, раз он уже ходит на фабрику; он ответил — семь, но что это ничего, на фабрике вместе с ним работают и пятилетние.

Пани Валентина заметила, что Смолик, — этот деревенского облика хозяин-кулак, с толстым брюхом, натягивавшим цветастый жилет его скверно сшитого костюма, — вдруг забеспокоился во время рассказа Легата, странно как-то заерзал, то откидываясь на спинку сиреневого дивана, то наклоняясь вперед; его широкое бородатое лицо выражало враждебность, когда он в упор глядел на Легата, словно желал его сглазить. Более сообразительная и опытная в человеческих отношениях, чем «Скелет», хотя и не имевшая, как он, звания доктора прав и не состоявшая членом бальных комитетов, Валентина сразу поняла, что именно не по нраву Смолику в этой истории с маленьким мальчиком; поэтому, едва Легат закончил, она поспешила сказать, что все это ужасно и надрывает душу, но раз мы ничего тут изменить не можем, то лучше перевернуть страницу и поговорить о чем-нибудь более веселом. Вмешательство ее было тактичным, но недостаточно сильным, чтобы смягчить негодование Смолика.

— Благодарю покорно за лекцию, — промолвил фабрикант, хмуро глядя на Легата своими голубыми глазами, словно затянутыми перламутровым блеском. — Да, это правда, на фабриках работают маленькие дети, работают они и у меня на спичечной фабрике, потому что мне не обойтись без дешевых рабочих рук, но я стараюсь давать им только легкую и приятную работу.

Доктор Легат понял, что допустил то, что на международном языке называется faux-pas;[27] у него от испуга позеленел лоб и посерели ввалившиеся щеки — такова была его манера бледнеть. Тщеславный и честолюбивый, он мечтал быть популярным, хотел, чтоб его любили — но по собственной неловкости, а также излишней самовлюбленности то и дело совершал подобные промахи; это было как рок. Если он сидел за столом в обществе одноногого человека, то можно было не сомневаться, что он заговорит о том, как это больно, и трудно, и жалости достойно, когда у человека нет ноги. Он досадовал на себя и готов был иной раз язык себе откусить, но, верный взятой на себя роли саркастического чудака, безжалостного насмешника и циника, никогда не брал назад свои нелепости, никогда не извинялся, и если уж заговаривал о веревке в доме повешенного, то самоотверженно гнул свое. Так и теперь, зеленый и серый в лице, а в сердце — глубоко огорченный, он, неприятно усмехаясь тонкими губами, спросил у Смолика, посылал ли тот на свою фабрику собственного, обучающегося английскому языку сыночка, если работа, по его утверждению, так легка и приятна? Тут Смолик совсем взбеленился и крикнул Легату, чтобы тот не городил чепухи.