Браки во Филиппсбурге

Сесиль сидела перед ним. Ему не надо было возвращаться домой. Не надо было внимательно оглядывать свой костюм, держать наготове ту или иную систему лжи. Так был ли смысл окрашивать переживания по поводу смерти Бирги какой-то особенной человечностью? Разумеется, он чувствовал, что обязан справедливо расценивать смерть Бирги. Но как? Разумеется, он знал, что следствием подобного события должно быть то или иное отречение. Существовало множество известных правил поведения в подобных случаях, чисто западных правил. Но зачем ему ломать над этим голову? Зачем ему внушать себе, что в подобной ситуации, по слухам, следует так-то и так-то вести себя? Его первым душевным порывом, когда он понял, что Бирга мертва, было: Сесиль наконец! Этому первому порыву он будет следовать. А если беспрерывно мудрствовать, поглядывать на скрижали, на которых записаны общеизвестные истины, так, может быть, и вознесешься на недоступные вершины и станешь твердым как сталь, издающая какое-то время торжественный звон, пока тебе не очертенеет окуривать себя фимиамом, но тогда уж ухнешься с вершины назад, в самую гущу самого себя, такого, как ты есть. И если решение забыть Биргу и ее смерть — ошибка, если она повлечет за собой роковую беду, так по крайней мере он пострадает от беды, вызванной им самим, а не от той, что вызвана древними скрижалями.

— Сесиль…

Она взглянула на него.

Бенрат подумал: хоть бы она не ответила. Он не в силах был разговаривать с ней. Он сознавал, что неправ. Но они слишком отдалились друг от друга. Несчастье возникает всегда, когда мужчины делают вид, что понимают женщину; даже если они действуют ради женщины, устраивают жизнь ради женщины, создают дом и семью. Все, что мужчина делает ради женщины, недолговечно. Он не оправдывает надежд. Он может только ради себя жить и действовать. Бенрат подумал об этом, видя искаженное лицо Сесили, уловив в ее глазах давно знакомое ему отчаяние, от которого никогда еще взгляд этих глаз не застывал так, как сегодня.

Что-то будто шевельнулось в нем, пытаясь проникнуть в его сознание, что-то ужасающее, но он попытался отогнать эти мысли, не желал признавать их, нет, не сейчас, не здесь, пока он сидит напротив Сесили; правда, свой собственный суд, которому дано право судить его, он крепко держит в руках, но, быть может, есть предел его власти, быть может, будет когда-нибудь произнесен приговор, не подготовленный им заранее. Он не мог больше смотреть на Сесиль. Она безобразна. Неутешна. Он ей не нужен. Но вслух сказать о том, что было сейчас разрушено, он не смел. Он не смел даже думать об этом. Многие годы он стремился к этой сверкающей цели. Не страшился никаких разрушений. А теперь, когда он свободен, теперь…

Глаза его не были более его глазами. Сесиль не была более Сесилью. Здесь, в запущенной квартире, сидели два жалких существа. Сидели друг против друга, не в силах смотреть друг на друга долее, чем секунду.

Бенрат попытался поддержать в себе именно такое душевное состояние. Попытался ощутить единую с Сесилью беспомощность. Он хотел по крайней мере сделать вид, что они вместе несут груз своих бед. Он попытался отвести тот остро отточенный меч, что вот-вот готов был проникнуть в его сознание, заслониться от сверкающего света, что со всех сторон накатывал на него, не слышать зова, от которого нельзя было избавиться; нет, прошу, только не сейчас, нет, только когда я выйду отсюда, в поезде, только не здесь, пока я должен оставаться у Сесили, пока я хочу оставаться у нее, ведь я люблю ее, не впустую же прошли все эти годы, Сесиль, она не отвечает, правильнее всего встать сейчас и уйти, отложить решение; ни в коем случае нельзя, чтобы она сейчас поняла, что остается одна, что одна несет груз случившегося.

Он уже твердо знал, что Сесиль ускользнула в прошлое. Она была скована с Биргой одной цепью. И Бирга потянула ее за собой. Он не приложил к этому рук. Он только установил это. С бездумной жестокостью мужского рассудка он установил, что дальше пойдет один. Сесиль осталась. С Биргой. Он будет писать ей. И вот — это же немыслимо, — но он поднялся и вышел, без лишнего шума. Ему не стало дурно. Он не задохнулся. Его не сбила машина. И чиновник, вручивший ему билет на Париж, улыбнулся весьма любезно.

Может быть, надо было подавить свои здравые суждения? Надо было лгать? Ради Сесили. Понятно, это внезапное озарение ничуть его не обрадовало. Он не забудет ни Сесиль, ни Биргу. Смешной была бы любая попытка забыть их. Бирга и Сесиль скованы одной цепью. Близнецы не могли бы похвастать такой близостью. Он остался в одиночестве. В известной степени свободным. Для чего?