Бранислав Нушич

Я отправился в Югославию и, умудрившись в такой маленькой стране проделать путь в три тысячи километров, побывал почти в каждом городе, селе и даже в питейном заведении, которые удостаивал своими посещениями Бранислав Нушич. Я глотал бумажную пыль в десятках архивов, был допущен в недра большого кожаного сундука, в котором почтенная дочь комедиографа[1] хранит рукописи и заметки отца, исписанные таким мелким нечетким почерком, что от него уже на второй час работы воспаляются глаза. Я расспрашивал сотни стариков, видевших Нушича, и чаще всего слышал от них уже знакомые мне анекдоты. Странно устроена память человеческая — легенды она сохраняет прочнее, чем быль. Я смотрел нушичевские спектакли в разных городах, сидел на стульях, на которых, возможно, сидел он, интервьюировал актеров, писателей, метрдотелей, журналистов, монахов, режиссеров… Я даже совершил поступок, не вполне совместимый с некоторыми законоположениями, а именно влез через разбитое окно в чужой заколоченный дом, в котором несколько лет жил Нушич. В эту авантюру я вовлек известного актера и нескольких сердобольных соседей, которые после бесплодных поисков хозяина этой недвижимой частной собственности стояли «на стреме» и с сочувствием взирали на чудно́го «руса» (русского), выкарабкавшегося из дома в костюме, пропитанном пылью и облепленном паутиной. Теперь о моем неблаговидном поступке знаешь и ты, читатель, но я надеюсь, что это останется между нами…

В конце концов я снова оказался за своим письменным столом и только тут понял, что жестоко наказан за свое любопытство. Я утонул в море бумаг и бумажек: многих тысяч документов, книг, заметок, писем, карикатур, фотографий… Лишь изредка мне удавалось разгрести их и высунуть голову, чтобы хлебнуть свежего воздуха. И я уже стал жалеть, что решил придерживаться строго документального повествования, а не пошел по пути беллетризации.

Теперь, когда книга уже написана, я с благодарностью думаю о тех, кто помог мне ее написать, и выражаю им свою признательность. Дочь комедиографа Гита Предич-Нушич уделила мне немало дней, рассказывая о своем отце; ее любезность была настолько велика, что она прервала свой отдых и вылетела в Белград, чтобы познакомить меня с бесценными документами, заметками и письмами Бранислава Нушича, а также с неопубликованными воспоминаниями своего покойного супруга драматурга Миливого Предича. Директор белградского Музея театрального искусства Милена Николич и ее молодые сотрудницы, писатели и литературоведы Божидар Ковачевич, Милан Джокович, Драголюб Влаткович, Бора Глишич, актрисы Любинка Бобич и Леа Джачич, десятки других югославов в Белграде, Смедереве, Новом Саде, Скопле, Битоле, Охриде, Цетинье, Дубровнике, Сараеве, Загребе делились со мной воспоминаниями, помогали мне в моих поисках. Особую благодарность за дружеское участие и помощь я приношу журналисту Ненаду Царичу.

Сошлюсь еще раз на классика биографического жанра Андре Моруа, сказавшего, что «самые значительные события в жизни творца — это его произведения», но нас всегда интересует и сама жизнь творца. В ней мы часто ищем и находим самих себя. Творец поднимается над обыкновенными людьми чаще всего в каком-нибудь одном роде деятельности, оставаясь с нами во всем прочем, если, конечно, он не маньяк. Это-то и дорого нам. Нушич не был человеком одной-единственной страсти. Об этом он и сам сказал очень выразительно, и его слова могут стать предисловием к жизнеописанию:

«Трое нас жило в одном сердце с самого рожденья. Когда мать впервые взяла меня на руки, я заулыбался, и от этой улыбки возник во мне веселый человек, зашагавший по жизни своей дорогой; потом я скорчил серьезную, озабоченную мину, и тотчас народился во мне другой, серьезный, человек; наконец, я заплакал, и плач этот воззвал к жизни еще одного, третьего, меня.

У всех нас троих пути были разные.

Тот, которого воззвал к жизни плач, так всю жизнь и заливался горькими слезами. В мире он видел только зло и горе; вечно он был мрачный, угрюмый, хмурый. Небо над ним всегда было пасмурным, а земля орошена слезами. Он был полон сострадания к любому горемыке, бедняге, несчастному. Он плакал, прослышав о чужом горе, рыдал над чужими могилами.

Тот, который народился, когда я скорчил серьезную мину, весь век свой сгибался под тяжким бременем забот. Все-то он беспокоился: а с той ли стороны солнце всходит, а правильно ли, что земля по-другому вертеться не может, что реки текут по земле вкривь и вкось, что море глубокое, а горы высокие? Глубокие морщины избороздили его чело — он старался разрешить неразрешимые задачи, застревал перед всяким препятствием, еле-еле брел по жизни, придавленный заботами.