Брат на брата. Окаянный XIII век

Мстислав молча взирал на разложенные на ковре золотые и серебряные кубки, сияющее драгоценными камнями оружие, гору рухляди [51] , дорогие заморские ткани. А Константин все говорил и говорил, убеждая князя простить Ярослава. Нелегко Мстиславу было принять решение. Новгород взывал к отмщению.

— Что скажешь, Ярослав, в свое оправдание? — нарушил свое молчание торопецкий князь. — Ты и только ты повинен в этой кровавой замятне.

Константин хотел было сказать еще что-то, но Мстислав остановил его жестом.

— Говори. Я жду, — голос торопецкого князя был глух и недобр. Он исподлобья глядел на своего зятя, дышал шумно, угрожающе.

Ярослав побледнел и, отбросив напрочь наставления Константина, который советовал ему встать на колени и просить у Мстислава хлеба и живота, дерзко заявил:

— Вина на мне, и я в твоей власти, князь. Бери все, чем владею. Хочешь живота моего? Вот он я!

— Жизни мне твоей не надобно. Встретился бы на Липице, не пощадил, а так… не хочу брать грех на душу. Много ты зла принес, Ярослав. Потому простить тебя не могу, но и судить не хочу. А посему Бог тебе судья. Перед Новгородом винись златом-серебром. И вот еще что: дочь мою Ростиславу от тебя беру.

Ярослав вскинулся от слов князя и, дрогнув голосом, проронил:

— Не губи, не забирай дочери своей. Люба она мне. Без нее не жизнь.

— Нет, Ярослав, — холодно произнес торопецкий князь. — Сама Ростислава не хочет быть за тобой, а дочери своей я в обиду не дам.

Когда же Ярослав вернулся в город, в свой терем, Ростиславы уже не было. Она выехала из Переяславля за мужем, спешно, ничего не взяв с собой, и направилась в Новгород, известив об этом своего отца — Мстислава Удалого.

5

Лодки и насады, преодолевая течение, шли медленно. Они жались к берегу, словно ища защиты. Вот последний изгиб реки, и взорам открылся Городец-Радилов — город, затерянный в лесах.

Городец смотрелся внушительно: высокий вал; городня [52] , покрытая кровлей; на Волгу выходящие восемь башен, две из которых проезжие; пристань; посады, сползающие от стен города к реке; за отдельной стеной на Княжей горе возвышался княжеский терем, собор, добротные дома бояр. Все это возведено из дуба, и потому город казался черным, неприветливым, неуютным.

Запоздало зазвонили соборные колокола, к пристани устремились городчане, и вскоре весь город оказался на волжском берегу. Ждали дружину и надеялись, что на лодках мужья и братья возвращаются из похода, но на пристань в сопровождении Устина Микулича ступил владимирский князь Юрий Всеволодович. Знавшие его начали было выкрикивать здравицы, но, не поддержанные, быстро умолкли. В полной тишине, ловя на себе настороженные взгляды, Юрий прошел через ворота города. За ним последовал только городецкий воевода.

Скоро городчане уже знали о липицкой трагедии и томились неизвестностью, ожидая прихода остатков разгромленной дружины.

Юрий с княгиней и детьми поселился в княжеском тереме, а Устин Микулич перебрался в просторный дом боярина Кузьмы Жирославича — мужа тихого и доброго нрава, живущего праведно и одиноко. Он же в свое время у себя в доме приютил Федора Афанасьевича и Дубраву с двухмесячным сыном на руках. Жили они под его крышей до сих пор. Приезд владимирского князя лишил сна и покоя беглянку. Молодая женщина, храня в душе любовь, смирилась со своей одинокой долей, но приезд Юрия разрушил устоявшийся размеренный образ жизни, возродил несбыточные мечты.

«Как быть? Что делать? Показаться ли князю? Шесть лет минуло, как миловались… Да помнит ли он меня? Помнит! Иного и быть не может!»

Дубрава принялась спешно переодеваться в праздничные одежды, убирать волосы. С самого дна кладенца [53] достала припрятанные за ненадобностью золотые украшения и длинную нить жемчуга, подаренную ей Федором Афанасьевичем. И, уже совсем готовая к выходу, в последний раз бросила взгляд в маленькое серебряное зеркальце: горящие нетерпением глаза, пунцовые от волнения щеки, нервно трепещущие ноздри…

«Да я ли это?! — словно натолкнувшись на стену, замерла Дубрава. — Глупая! Заневестилась, баба рожавшая! Что удумала. У князя жена, не чета тебе, рода знатного. Сыновья. Юрий ноне не хвастливый княжич, жадный до жарких объятий и поцелуев, а великий князь земли владимирской. Ему ли помнить о безродной бедной рязаночке. Коли любил бы, так давно отыскал, чай, не иголка. Не хотел, стало быть. А я тут до него: сыночка прими. Постой! Почему прими? Мой Андрейка! Мой, и ничей более! О себе. Все о себе, а о дитяточке своем забыла. Не к нему, а от него, от князя володимирского подале надобно быть. Буду просить Федора Афанасьевича, чтобы увез отсель во Владимир или Ростов. Там среди людей затеряться просто».

В тот же день своими тревогами и планами она поделилась с Федором Афанасьевичем. Тот поразмыслил немного и согласился.