Брат, найди брата

Маленькая котельная около Дома культуры опять задымила, и он опять сутки бросает там в топку уголь, а двое суток потом то отсыпается на старом, окованном толстой жестью сундуке, а то сидит небось на нем с дружками, водку пьет.

Мама строго-настрого запретила Никите ходить в котельную: неужели, сказала, у него у самого не хватит сердца вернуться? Будем, сыночек, ждать.

И Никита с мамою ждут.

Только залает Дружок, только под окном заскребут подошвами о стальную полоску чистилки, оба они замирают: кто? Не он ли?

Вот и сейчас: стоило ударить калитке, как Никита оторвал голову от подушки: отец?!

Да нет, зачем бы он стучал в ставень…

Мама поскорее бросилась открывать: думает, Никита давно спит, боится — разбудят. Кто это к ним так поздно?

Почти неслышно вернулись в комнату и молчат, только легонько по полу шаркают. Мама, конечно, прикладывает палец к губам: тихонечко, мол. Подальше в угол переставила на тумбочке повернутую к Никите верхом металлической шляпки настольную лампу, так. Сели на стулья около столика, за которым он занимается, ясно. Зашелестел незнакомый шепоток:

— Ты, детка, не ругайся, что поздно. Раньше нельзя было. Только когда луна скроется, прийтить можно, иначе господь пользы не даст…

— Да что вы, бабушка, что вы! — тоже шепотом успокоила мама. — Спасибо, что пришли!

— Да как же, детка, не прийтить? Такое горе, вот горе. Ну, навязалось на вашу семью, прямо как только от него и отвязаться!

Теперь в голосе у старушки слышится Никите что-то знакомое. Или просто у всех у них голоса одинаковые? Сама шепчет, а все равно как будто поет:

— Откуда оно берется такое горе, а-а?

Бабка Алениха? Ведьма?!

Ну точно, это она так говорит, когда к кому-либо подлизаться хочет. А на самом-то деле голос у нее куда грубей!

Никита даже глаза закрыл, чтобы получше представить: вот они с Андрюшкой в жаркий день мимо ее двора идут на Уруп купаться, и она стоит в огороде, молодую кукурузу ломает, а на них совсем и не смотрит.

— Давай? — шепотом предлагает Андрюха.

А Никите и очень стыдно, и вместе с тем ну прямо до смерти узнать хочется: а правда ли это, что у них на улице про бабку Алениху рассказывают? Никита медлит, и в голосе у Андрюхи слышится бесконечное презрение:

— Трухаешь?!

Тут уж никуда не денешься, все!

Никита тоже сует руку в задний карман шорт, сворачивает там дулю. И почти тут же раздается скрипучий бабкин голос:

— Дураки здоровые! Аггелы! И не стыдно вам, а-а-а?

Ну как она, в самом деле, про дулю в кармане узнает? Как? Через штаны видит?

Ни ведьм, ни ведьмаков давно уже нет, это ясно, но вот вам с дулей в кармане — пожалуйста! Может, бабка Алениха — последняя на свете ведьма?

Никита лежит, не шелохнется. Надо бы еще чуть-чуть стащить с уха одеяло, но бабка Алениха наверняка почует, станет говорить совсем тихо, и Никита так ничего и не узнает. А узнать ему надо, чтобы в случае чего предупредить маму, не дать ее в обиду — она ведь ну такая доверчивая! В детском садике ее даже эти шестилетние карапузы обманывают: за кустик, когда она в парке с ними гуляет, попросится, а сам пулей — в ларек за мороженым. Она от них-то, бывает, плачет, а тут, пожалуйста, сидит себе, с ведьмой шепчется — нашла с кем!

— Я тебе присуху сейчас перескажу, а ты на бумажку запишешь, — опять зашептала бабка, и Никита прямо-таки увидел сморщенное, как печеное яблоко, и такое же смуглое ее лицо — вытянутые трубочкой губы, нос крючком, юркие глазки под низко надвинутой косынкой. — Наизусть выучишь, а на молодик спать ляжете, как уснет, так три раза прочитаешь над ним. И так до полной луны.

Мамин стул тоненько скрипнул — приподнялась найти на Никитином столике бумагу да карандаш. Скри-ип — опять. Быстро нашла, смотри-ка.

— Пиши с верою. — Бабка помолчала, а потом уже другим голосом, как будто она пугала кого, протяжно завела: — Стану я, раба божья Вера, благословись, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот к воротам, выйду я в чистое поле. Попадутся мне три дороги, у одной дороги — змей летучий, у другой — черный ворон-каркун, у третьей — злая старуха, заговорная кудесница…

Никите показалось, кто-то слегка приподнял у него на спине теплое одеяло. Он съежился и только тут вдруг понял: мурашки!

Надо же какой у бабки у этой голос! Хорошо, что мама в комнате не одна, что рядом с нею — Никита.

Бабка опять зашептала с выражением:

— Заплачу я горькими слезами, а навстречу выйдут Петр и Павел и ветры буйные. Помолюсь и попрошу Петра и Павла и ветры буйные: возьмите дым-дымочек, свейте в клубочек, найдите божьего раба Михаила и вселите в него грусть, тоску, печаль, думу, сухоту в крепкую плоть неутомимую, в его ретивое сердце и горячую кровь, чтобы раб божий Михаил грустил, тосковал за рабой божьей Верой, как ребенок по груди, думал о ней дни и ночи, часы и минуты…