Брат, найди брата

— Я упаду? Это я-то? А я где работал? Ты забыл?! В Спецжелезобетонстрое я работал, вот где. Все трубы на Запсибе от самой малой до самой высокой… На первой котельной, что в поселке, кто трубу клал? Казаков!.. А на аглофабрике, эту дуру здоровую?.. Опять Казаков. От и до! А он: упаду! Ишь ты. Не по таким лазил! И не боялся… Это ваш брат! Когда закончили трубу на аглофабрике, недалеко от первой домны, вот мне один и говорит: хочу, мол, домну с этой трубы сфотографировать. Домна, мол, с птичьего полета — как, а?! Я: ладно! Ну и полезли мы. Я впереди, а он еще с одним сзади. Поднимались по шахте, поднимались… Гляну, а они все ниже от меня, все ниже. Потом обернулся, они стоят. Что такое? Да что?.. Уже, говорят, наверно, хватит. А вы же хотели — с птичьего полета?.. Так, мол, уже! Разве низко? Воробей на такую высоту, мол, вообще не залетает. А я им: я-то думал, вы — орлы!..

Когда он поправил рамы, стал искать веник, чтобы подмести. Я запротестовал: да ну, мол, Сан Саныч, сам не справлюсь? На что другое, а на это, мол, ума хватит.

— Э, не-ет! — поднял он сухонький свой палец. — Тут дело принципа. Я как своих всегда жучил? За собой ничего не оставлять. Ничего! Вылизывали. Где веник?.. Дело принципа!

Потом я ему, естественно, сказал спасибо.

Он даже ладонь к уху трубочкой приставил:

— Как-как?.. Что ты сказал?.. А ну повтори?

— Спасибо, говорю. Большое спасибо.

Казаков сперва радостно выдохнул, как будто только что тяжелый груз сбросил, только потом врастяжку сказал:

— Ну, уважил, Леонтьевич, ну, уважил!.. Сколько на стройке — и премии давали, и грамоты… а вот спасибо никто не догадался. Только «давай-давай» всю жизнь и слышал!

Я рассмеялся:

— А от вас?

Казаков переспросил хитренько:

— Что — от меня?

— Ну, слышали-то? Что?.. «Давай-давай», да еще небось с хорошим довесочком.

Развел руками:

— Дак всю жизнь как толмач. Приказы сверху на понятный язык переводил. Чтобы всем до одного было ясно.

А птенец, однажды начавши, все тюкал, тюкал по слабеющей скорлупе. Словно уличая его в чем-то предосудительном, я громко и весело сказал:

— Сан Саныч! Так вы ведь квашпункт строили! На складах орса.

Он, видимо, хотел снова взять из угла веник, но тут, не дотянувшись до него, замер, оглянулся медленно:

— И овощехранилище. В Сидоровке. Ну так что?

— А вы мне — Спецжелезобетонстрой!.. Трубоклады-высотники!

Казаков смотрел долго, внимательно, словно прикидывал, как бы меня, щенка такого, приструнить, потом качнул головой и вдруг рассмеялся:

— Леонтьич!.. Дак а ты забыл, что ли, с чего трубы-то начинаются? А с квашпункта они и начинаются. С картошки да с квашеной капустки. — И снова вдруг посмотрел строго: — Или не так?

Я нарочно чесал в затылке, разводил руками, кивал, соглашаясь: мол, так и было!

— А потом — и трубы! — поставил он все на свои места, и я невольно почувствовал себя виноватым.

— Может, Сан Саныч, чайку поставить?

Он добил меня:

— Дак а ты еще разве не поставил?!

Долго пили чай, вспоминали этот самый «квашпункт», который в свое время должен был обеспечить нашей Антоновке безбедную витаминную зиму…

Потом приходил сантехник.

Работать мне было, в общем, некогда, и друзья мои это, конечно, понимали.

Провожая меня в Москву, все дружно говорили, что к следующему моему приезду все в квартире будет наконец-то «в ажуре», и эти проводы в аэропорту всякий раз были похожи на оперативку, на которой все дружно называют сроки и так же дружно забывают о них, стоит всем подняться и надеть шапки.

Но я их, замотанных, так хорошо понимал, я так благодарен был и за эти встречи и проводы, и за эти совершенно искренние обещания поставить финскую мебель, которой еще так и не было даже в маленькой гостинице для большого начальства, и к следующему приезду навести в квартире «ажур».

А может, как раз это меня и грело, что в наших теперешних отношениях жил этот неистребимый дух стройки? Конечно же никто из них и пальцем о палец не успевал ударить, пока меня не было, но стоило появиться снова, как в моей квартире вскипала вдруг такая бурная деятельность, что даже я, уже стреляный воробей, готов был уронить умильную слезу.

По нескольку человек сразу приходили чем-то очень серьезным озабоченные люди с рулеткой и с карандашиками в руках, что-то размечали, отмалчиваясь, что-то записывали, просили не отлучаться из дома, но почему-то никогда больше не возвращались, а вместо них приходили уже другие и снова что-то обмеривали, и что-то записывали, и тоже просили не отлучаться. Стоило мне за несколько минут выбежать в магазин через дорогу за хлебом, как в квартире вдруг таинственным образом во множестве появлялись измазанные краской пустые ведра, кисти на длинных ручках и почему-то отбойный молоток, но я уже твердо знал, что всему этому добру придется спокойно простоять у стеночки до моего отъезда… Но в этом ли было дело?