Брат, найди брата

Такой же ящик боком — на левый дальний угол перевернутой калитки, и все дела. В этом даже что-то есть, ты не считаешь?

Стоп, а если на этот, который боком, поставить еще один — уже на попа?

Потрясающе! Самый настоящий конструктивизм. Клуб Русакова на Стромынке рядом с общежитием МГУ — завтра Славка лопнет от зависти!

Остается теперь перетащить мебель домой: как хорошо, что, слава богу, она разборная!

Так, может быть, все-таки, думал я теперь, «Вариант-59», и все дела?

Правда, с ящиками будет сложней. Тогда их просто сжигали, чтобы машины чем попало не загружать, это потом уже стали отвозить их в город.

Да и попробуй достань теперь прочный ящик из досок — теперь у нас и картона достаточно, да и не слишком ли, в самом деле, великая честь, если размноженный, как рыбья икра, «завтрак туриста» паковать в сосновую тару?

Но это еще ладно, это я, предположим, преодолел бы, нашел ящики, но что подумают, когда увидят мебель из них, мои товарищи? Решат еще, что хотел над ними поиздеваться. И потом, куда мы и правда поставим финский гарнитур — такой же, какой будет в маленькой гостинице для большого начальства?

И я пока завтракал всухомятку и шел в трест — выпросить для начала плотника и сантехника, а то одно окно у меня так и не закрывается плотно и рядом с щелью каждую ночь появляется на подоконнике сплошная полоска графитовой пыли со старого комбината, а пол под батареей побелел от влаги и вздулся…

К этому времени сервис в Сибири уже достиг уровня столичного, ожидать, когда придет мастер, надо было в течение дня, и это, к сожалению, возвращало меня из прошлого, но потом раздавался наконец в коридоре звонок, поскрипывала дверь, слышался прокуренный голос: «Дома хозяева?» — и появлялся невысокий и сухонький, с колючими глазками, старичок, долго смотрел в упор, только потом улыбался краешком губ:

— Ты, Леонтьич, гляжу, забыл меня?

Память начинала биться, как птенец в скорлупе: этот жесткий прищур да эта цепкая твердая рука…

— Давай в таком случае знакомиться: Казаков.

Этот, в скорлупе, тюкнул покрепче, и я радостно приподнял палец:

— Александр!.. Александр…

И тут лицо у него добреет:

— Сан Саныч, да. Значит, все ж — не совсем?

Один из наших «железных» прорабов! Один из первых.

А вот такие они и были: не с коломенскую версту. Не косая сажень в плечах. Но вот хватка, которую ощущаешь чуть ли не кожею: этого не стряхнешь, этот, если пристанет, не отцепится.

А он вдруг тихо-мирно раскрывает затрепанный портфель, деловито достает из него молоток, долото, рулетку.

Робко спрашиваешь:

— Так, а сейчас, значит, где?

Он уже не то что добр — он прямо-таки весел:

— А все, брат. Отработал. Теперь на пенсии. Но чтобы штаны, значит, не протирать на скамейке, где доминошники, хожу, помогаю потихоньку… Думал, я молотка держать не умею? Думал, что весь мой инструмент — только глотка?

Глотка у него была — это и правда!

Года два или три назад я пошел с сыном в спортивный зал на Маяковке, где тренируются каратисты — ну, хорошо, к а р а т э и с т ы, хорошо. Сперва он занимался вместе ее всеми, и я стоял в сторонке один, но потом тренер — ну, хорошо, учитель, ну даже сэнсэй, хорошо — велел ему, видно уделить отцу немножко внимания, и он подошел ко мне как раз в тот момент, когда в зал в едином, словно бы первобытном крике резко выдохнул утробное: «Къ-я-я-я!»

— Знаешь, па, — сказал сын. — В Японии, когда занимаются в саду и так вот кричат, маленькие птички падают с веток мертвыми… Почему ты смеешься? Не веришь?

Отчего же не поверить?

А улыбнулся я тогда потому, что про себя вдруг подумал: «Ну что там — малая птаха, если от мата наших прорабов почти совсем уже исчезла в тайге такая мощная птица, как глухарь».

Короче, Казаков из тех, кого лет тридцать назад можно было смело выставить одного против всей этой школы на Маяковке — это у них там ведь так и называется: «один против всех».

Теперь, правда, он изо всех сил пытался внушить мне мысль о благолепии старости, но только куда там! Овечья шкура так и сползала с этого матерого волка, так и сползала — то на один бок, то на другой.

Стал на табуретку, чтобы перебраться с нее на подоконник, а она под ним так и зашаталась — две такие до предела расшатанные табуретки и одного с ними возраста стол по старому обычаю оставила мне бывшая хозяйка квартиры, Варвара Степановна.

Я бросился поддержать его.

Он отстранил мою руку. И начал с глубоко затаенной ехидцей: