Брат птеродактиля

Наконец, после показавшейся вечностью шестимесячной муштры на пределе сил, состоялось вожделенное производство в младшие командиры. И оказался Аркашка аж в братской стране Венгрии, где лишь недавно завершилось то, что на специфическом советском языке именовалось многозначительным словом «события». Причем добрался наш парень туда на поезде совершенно самостоятельно и без всяких надсмотрщиков, как «белый человек», всерьез уже подумывая после срочной остаться на сверхсрочную, небось в танковых частях технически грамотные парни всегда в цене. Но с первых же дней реальное командирство ему ожидаемого удовольствия не доставило. Поскольку, увы, подчиненные из старослужащих, при явном попустительстве офицерского состава, откровенно плевали на его уставные полномочия, и ему опять, как рядовому, приходилось драить до изнеможения дурацкий танк, которому он, Аркадий, словно бы в насмешку, приходился командиром. Дембеля же при этом демонстративно валялись на травке или остервенело, как сантехники, резались в домино в каком-нибудь укромном теплом уголке, да еще издевательски требовали, чтобы «товарищ сержант» поминутно напоминал им, сколько дней осталось до «приказа». Будто министр обороны маршал Малиновский всякий очередной приказ о демобилизации и новом призыве в один и тот же день всегда издает.

И, как и на гражданке когда-то, Аркашка командирство свое начал с докладной. В смысле, с рапорта. Мол, приказы мои не исполняются, налицо воинское преступление на переднем крае социалистического лагеря, прошу принять меры или дать рапорту надлежащий ход вплоть до военного трибунала группы войск. Но был одернут ротным командиром куда более бесцеремонно и безжалостно, чем некогда партикулярным и во всех отношениях приятнейшим Алексеем Маркьяновичем, ничуть на самом деле не похожим на политработников здешних — двуличных и откровенно подхалимствующих даже перед ротным.

— Вот что, грамотей, — кинув лишь мимолетный взгляд на злосчастный Аркашкин листок из школьной тетрадки и не скрывая презрения, сказал кэп стоящему перед ним навытяжку командиру среднего танка с двумя «соплями» на кривовато пришитом погоне, — объясняю один только раз: в том, что твои приказы не исполняются беспрекословно, точно, в срок, ты сам и виноват. И если подобное повторится, твои лычки, младший сержант Колобов, гарантирую, как ветром сдует. И отправишься ты дослуживать в Союз, потому что, в этом ты прав, на переднем крае соцлагеря такой снижающий боеготовность командир опасен для дела мира во всем мире. Кру-гом, марш!..

И, понурившись да губу закусив, чтоб не расплакаться, пошел Аркашка домывать танк и стойко переносить насмешки обнаглевших рядовых.

Кроме того, за все три года никакой Венгрии он ни разу не увидел, поскольку все три года безвылазно провел на необъятном и беспрестанно перепахиваемом танками полигоне, каких наверняка и в Союзе бессчетно. Даже иногда сомнение накатывало: а может, ради непостижимой какой-нибудь военной тайны дурачат глупых солдатиков долгую тысячу с лишним дней, а вокруг — никакая не Венгрия, но, к примеру, Молдавия или вовсе Рязанская область.

Само собой, о лишениях и тяготах Аркашка подробнейше информировал свою, как считалось, невесту Светочку, боевую, как говорится, подругу. Жутко трусил, как бы военная цензура о его паникерстве и очернительстве «непобедимой да легендарной» не сообщила в соответствующие органы, но все равно писал, плакался. А вот родне плакаться не мог — боялся быть неправильно понятым.

Но и Светка неправильно поняла. Видать, решила, что Аркашка — хлюпик и потому строить с ним совместную судьбу глупо. Так, во всяком случае, подумал наш танковый командир, когда получил последнее письмо от бывшей уже невесты. Которая, надо отдать ей должное, не стала парня понапрасну томить внезапным прекращением переписки, а сразу, как только с ней это получилось, исчерпывающе проинформировала. Мол, не обессудь, солдатик, но я, будучи с моими пионерами во всесоюзной детской здравнице «Артек», познакомилась с коллегой Семой из Москвы, полюбила и выхожу теперь туда замуж. То есть получалось, что хищница эта, ловко прикидывавшаяся овечкой, не столько за несчастного Сему выходит, сколько за столичную прописку.

Как ни странно, однако такой удар судьбы Аркашку не подкосил окончательно, а совсем наоборот, сообщил его духу недостающую твердость. Не слишком большую твердость, но все же достаточную, чтобы не застрелиться во время караула, как нынче сплошь и рядом делают маменькины сынки да натуры чрезмерно тонкой духовной организации, что, может быть, они и раньше нередко делали, тогда как общество пребывало в счастливом неведении.