Брат птеродактиля

Прочитав злополучное письмо три или четыре раза и не ощутив того, что, согласно жутким армейским легендам, должен ощущать воин, чьи лучшие чувства подобным антипатриотичным и просто наглым образом оскорблены, Аркашка не только не стал искусственно растравлять себе душу, но и почувствовал существенное облегчение. Эта новая неприятность, присоединившись к неприятностям предыдущим, словно бы превысила некую кризисную норму, а за кризисом, как известно по иным душевным и телесным заболеваниям, следует либо стремительное выздоровление, либо столь же стремительный каюк.

Аркашкин организм выбрал выздоровление. И закалился. И стало Аркашке, как говорится, все по фиг. Что самым положительным образом сказалось на службе. Нет, выдающихся результатов он, разумеется, не достиг, ежедневная газета группы войск «На братских рубежах» про него ничего за всю службу не писала, хотя многие другие знакомые сержанты и даже рядовые — кто по разу, а кто и по два — нередко становились героями ее заметок, потому что ротный замполит старший лейтенант Рязанцев у них был хроническим графоманом и пробовал себя во всех без исключения жанрах, правда, печататься ему доводилось исключительно под рубриками «служит такой парень» да «итоги боевой и политической учебы», видать, прочие жанры оказались не по зубам.

Зато вырабатываемые военной творческой личностью так называемые «литературно-художественные композиции», еще именуемые ради краткости и мускулистости «литмонтажами», пользовались в части громадной популярностью. Во всяком случае, самодельные сценарии старлея Рязанцева ставились в полковом клубе не только артистами их роты, но и другими художественными коллективами.

В артисты однажды угодил и Аркашка, потому что в армии от однообразия и тоски многие артистами становятся, а если служба проходит, что называется, за «колючей проволокой», так вообще поголовно. У несколько «чмошного» по общему мнению младшего сержанта внезапно обнаружились сразу два таланта — певческий и драматический, причем первый ему потом всю жизнь покоя не давал, а второй на гражданке вынужденно заглох.

А уж систематическая художественная самодеятельность — проверено многими поколениями — наивернейшее средство от хронической хандры, особенно свойственной всякой неволе.

Итак, повторимся, выдающихся достижений в ратной службе и учебе Аркадий не достиг и даже в число середняков не выбился, третью лычку, соответственно, так и не получил, что, вообще-то, большая редкость в войсках. Все три года он был бельмом в глазу у начальства, несколько раз его отстраняли от командирства, и он становился «сержантом без портфеля», как зубоскалили не только рядовые бойцы, но даже штабные офицеры с большими звездами. Аркашка катался в танке стрелком-радистом, втайне мечтая, чтобы сами собой исчезли с плеч злосчастные галуны, будто их никогда не было, и то тогда серой рядовой мышкой было б легче дослуживать. А потом снова назначали его командиром танка, и опять экипаж склонялся на всех массовых мероприятиях полка как наихудший, опять Аркашка и его несчастные подчиненные становились примером того, как ни в коем случае нельзя Родине служить, как некоторые разгильдяйством своим вольно-невольно льют воду на мельницу врага.

И получалось, что в этом качестве Аркашка был абсолютно незаменим для боевой и политической подготовки, его фамилию приходилось знать назубок всякому экзаменующемуся на классность, всякому отвечающему во время инспекторских проверок на вопрос о текущем международном положении и вытекающих из него повышенных требованиях к личному составу. И ввернуть, особенно к месту, что-нибудь про младшего сержанта Колобова да его подчиненных было столь же важно, как, к примеру, цитату из отчетного доклада на очередном съезде партии. И, между прочим, некоторые отличники боевой да политической были сущими виртуозами цитирования руководящих документов, а также суровой товарищеской критики нерадивого мл. с-та Колобова А. Ф.

А ротный старшина-кусок Лещенко однажды оборзел до того, что на вечерней поверке в излюбленном пространном и пронизанном неподдельным пафосом монологе, обильно и довольно ловко пересыпанном анекдотами разных народов и эпох (где он их только брал, ведь до соответствующих печатных сборников было еще далеко-далеко, но, очевидно, черпал из богатого казарменного опыта); в монологе, касающемся его элементарных, вообще-то, старшинских забот, он, вызвав особенно жалкого в тот вечер Аркашку из строя, патетически опять же вопрошал: «Товарищи воины! Кто мне может ответить, зачем у младшего сержанта Колобова пуговки на манжетах?»

Но, никого из строя не приглашая, сам же себе отвечал: «Затем, чтобы младший сержант Колобов сопли рукавом не вытирал! А почему эти пуговки блестят, товарищи?… Верно. Потому что младший сержант все равно вытирает!»

У казармы чуть потолок не обрушивался от ржанья жеребячьего-ребячьего. Империалисты, небось, ужасались, подумав, что в многострадальной Hungary опять революция с контрреволюцией схлестнулись, и не понять, которая — которая.