Брат птеродактиля

Накурившись после обеда, Мишка уже совершенно официально завалился спать. Без каких-либо размышлений. И разрешив Аркашке тихо-тихо включить приемник. Поскольку уж лучше едва слышное монотонное нытье, чем неожиданные и куда более громкие реплики брата относительно самых ничтожных событий за окном балка: ворона прилетела — у Джеки из чеплашки ворует еду; как рано темнеет — уже машины опять с фарами едут…

А то еще Аркашка начинал жаловаться на судьбу.

— Тебе хорошо…

— Мне хорошо.

— А мне плохо.

— Тебе плохо.

— Да ты-то с чего взял, что мне плохо?

— Так ведь сам говоришь.

— Мало ли что я говорю. Ведь ты если подтверждаешь, значит, свое мнение имеешь.

— Ну, имею.

— И на чем оно основывается?

— На многолетних наблюдениях.

— Каких?

— Отстань, Аркашка, дай поспать, я всю жизнь после обеда сплю!..

— Вот-вот, ты всю жизнь продрых. А я в сутки — не больше семи часов. Потому что — у меня заботы.

— Знаю, знаю. Печки топить.

— Нет, печки раньше были. А теперь — кошки, собаки, всех накорми. Снег во дворе убери. Огород…

— На огороде у тебя мы все упираемся, как папы Карлы.

— Но поливаю-то огород я всегда один! Из шланга, а все ж — время. И трудозатраты…

— Аркашка, сука, ты еще пожалуйся, что задницу сам себе подтираешь, рыло по утрам без мыла ополаскиваешь! Ведь все, что ты перечислил, элементарное самообслуживание! Семь часов, видите ли, он всего спит!

— А я вот жив все еще. Хотя никто мне по тридцать вареников на обед не лепит. Никто тем более на «рыгаловки» меня не возит. Все — сам. Ты б, небось, давно спился и сдох под забором на моем месте.

— Я б на твоем месте сто раз женился и хрен бы сдох!

— Ладно тебе с Марией повезло…

— Что значит «повезло»? Жен готовых, чтоб ты знал, как и мужей, наверное, не бывает! Добрую жену для себя нужно своими руками вырастить, сформировать! И самому, конечно же, под ее влиянием стать лучше…

Тут Мишка несколько лукавил, пожалуй. Пожалуй, он сам-то себе в глубине души не очень верил, поскольку ни от одной привычки своей, ни от одной особенности мягкая с виду Машечка не отказалась ни в процессе приработки семейного механизма, ни при последующей его многолетней и, в сущности, безаварийной эксплуатации. Не считая, разумеется, того первоначального налета вульгарности — искусственного, как уже говорилось, — который сдуло первым же легким ветерком совместного с Мишкой жительства.

Чего не скажешь про него, потому что он весьма существенно переменился со времен детства-юности. Хотя, конечно, и кое-что сохранил. Однако все эти тонкости Аркашке, разумеется, знать абсолютно ни к чему…

— И все-таки — повезло, — упорствовал Аркашка, — Мария твоя — ого! Да и дети — слава богу, слова плохого не скажешь, разве что Женька пока… И внуки… А мне — не повезло, так не повезло…

— Благодарствуем за комплимент, конечно… Но, Аркашка, ведь махровый ты себялюб, ты ж исключительно сам себе судьбу выбирал, у тебя ж в доме сто баб перебывало, неужто все до единой тебя недостойными оказались?!

— Вот я и говорю — невезуха…

— Не бывает этого, братишка! Не бывает! Ну, разве можно так трепетно всю жизнь лишь одного себя любить? И дети, раз уж ты первый про них сказал… Ты ведь мог быть отцом, Аркашка! Каким-никаким, но — отцом. Мог. По крайней мере, один раз. И парень, который мог быть тебе сыном — кровным не кровным, дело третье — нормальным мужиком стал: семья у него, работает, дети тож… Твои, если в дебри генетики не лезть, внуки… А ты, я же прекрасно помню, братан, такую позорную истерику в суде закатил!

— Мишка, по самому больному ведь…

— Да нет у тебя ничего «самого больного», шкура твоя — бегемоту не сносить!

— Ну, спасибо, братик, уважил, открыл глаза…

— Кушай на здоровье, братик. Хотя насчет глаз… Все ты прекрасно знаешь сам, только пытаешься как бы за скобку неприятное это знание вывести. И думаешь, что другие ничего в тебе не понимают. Про других не скажу, а я, извини, тебя насквозь вижу, мы какие-никакие…

— Пойду-ка лучше обход произведу.

— Произведи, хорошее дело. Да подольше производи, если можешь.

— Уж постараюсь…

И опять до драки у них дело не дошло. Хотя общая напряженность отношений еще приметно подросла. Конечно, Мишка казнился и сомневался в своей правоте: скорей всего, не стоило так — жизнь прошла, ничего не исправишь, и правда-матка, по большому счету, на хрен не нужна никому.

Аркашка же не казнился и не сомневался, потому что, на свое счастье, делать этого как-то за долгую жизнь не выучился, он просто тихонько брел по охраняемой территории, походя Джеку, приласкаться намеревавшегося, пнул в подбрюшье, ибо никакая скотина с детства не умиляла его, а только раздражала. Когда больше, когда меньше. Он брел, нянча и лелея в сердце нарастающую день ото дня черную, липкую и тягучую, как битум, обиду. Точнее, злость. И правда-матка у него была своя, хотя спроси — ни за что б он ее вразумительно не сформулировал…

А потом как-то с обеда привез Михаил брату горяченьких пирожков с ливером, которых только что под молочишко умял штук шесть. Не сам проявил заботу — Мария Сергеевна в сумку поклала. Мол, Арканя, небось, не часто кушает свежие пирожки.