Братья

Склон горы теперь белел безлесой дорогой. Вверху, вправо-влево, он расходился широкими вырубленными полосами, правда, не сплошняком, а с одиноко торчащими чахлыми елями или тонкоствольными лиственницами. Это снизу смотрелось снеговой буквой «Т». Горы лапника трещали на огне, пропитанные синим дымом кострища, тепло которого разливалось над грязным, утоптанным и усыпанным зелеными иголками снегом. Дым поднимался до вершины горы, изгибался от дуновения и растворялся в малооблачном небе. Тупились топоры, вонзаясь в стволы, вязли в смоляной паутине, липнувшей к горячему железу.

По вечерам, после ужина, плотники счищали с лезвий цепкую смолу, точили топоры, клинили топорища.

– Сейчас бы керосину, вмиг бы смола отстала от железа, – подсказал Степану старшой церковных плотников. – Топоры вязнут, а пилу и подавно не протянешь. Такая бестия! Душу выматывает у пильщиков, поэтому мы всегда обходим лиственницу Сосна мягкая, дуб твердый, но и с ним с охоткой работается. А лиственница страшит плотников.

– Я понял! – сказал Степан Варфоломеевич и позвал каюра Дмитрия Болина.

– Браток, сгоняй в Дудинское и возьми у Сотникова бочонок керосину. Литров тридцать. Скажи, дела у нас идут споро, но пилы надо чистить керосином. И скажи, пусть Хвостов везет кирпич для бани.

Только уехал Болин, как подул шелоник. Темно-серые облака цеплялись за вершины гор, стряхивая иголки снега, зависали в ложбинах, закрыв для солнечных лучей небесные щели. В лесосеке срывалась поземка, металась по елани, налетала на стволы деревьев, на время угасала и снова вертелась. Ползло по земле снежное марево. Ветер навалился невесть откуда на верхушки, раскачивал, заставлял их скрипеть, биться ветками, нагнетая лесную тревогу. Смешались и вой ветра, и скрип деревьев, и шум россыпей снега, подхваченных его порывами. Степан завалил очередную лесину, поднял голову и с тревогой смотрел на приближающуюся пургу.

– Мужики! – закричал. – Ко мне! Надо убираться восвояси, пока совсем не разгулялось. Жаль! Всю делянку снова присыплет.

Собрали топоры, рогатины. Вешками пометили срубленные лиственницы на случай заноса, погасили костер и гуськом стали спускаться к подножию Рудной. Накинули капишоны парок на головы, отворачивали лица от снежной пыли. В чумах и балках дымились печи. Порывы ветра слизывали дым у самых труб и дымовых отверстий чумов и мигом размывали его в сыром воздухе.

– Сейчас привяжем балки к бревнам, чтоб в пургу не перевернуло. Занесем внутрь дрова, лопаты. Пригодятся в пургу. Запасайтесь терпением, енисейцы! По нужде ходить только по веревке. Черная пурга дня три будет, – предупредил плотников Степан Варфоломеевич.

Енисейцы заулыбались, мол, пошутил Буторин. Тот построжал:

– Я, друга мои, не шучу! В черную пургу потеряться – что сучок топором срубить! Потому веревка к месту! А то выйдешь, упрешься лбом в снежную стену, и завертит тебя ветер-шайтан во все стороны! Рядом с избой находили мертвых, заплутавших в снежной круговерти. Но уж после пурги. Человек кругами ходит у балка или избы, а вовнутрь не попадает. Шайтан его водит, пока не замерзнет.

Енисейцы присмирели. Как-то невольно сжались в жестких парках, будто пытались сохранить телесное тепло на дни черной пурги.

А Степан строжил:

– Ее и зовут черной, что снег темнеет, когда его крутит ветер до двадцати саженей в секунду. Никому спасения нет, если она застает врасплох.

Набожные плотники перекрестились. Быстро закрепили балки, занесли дрова. Решили по очереди чистить снег у дверей каждого балка, чтобы можно выбираться наружу. Кашевар Михаил Парфентьевич с Пальчиным кормили артельщиков. Чайники кипели в каждой «избушке на полозьях». Огоньки свечей вздрагивали при каждом порыве. Балки скрипели от ударов ветра. По крышам и стенам дробно стучал снег, будто кто-то стрелял мелкой картечью. Раскаленные докрасна конфорки печей отдавали тепло, тускнели и снова разгорались закатом от залетающего в трубы свежего ветра.

Когда кашеварил Михаил Парфентьевич, никто не видел, но артельщики, ставшие в пургу лежебоками, без варева не оставались.

Пришвартованные веревками «избушки на полозьях» выдержали беснующуюся стихию. Лишь несколько оленьих шкур, которыми обтянуты балки, лохмотьями висели на стенах. Пурга закончилась к концу третьих суток. Из занесенных балков выбирались через снежные штольни, пробитые в снегу. Прикрывали ладонями глаза от солнечного света. Воздух прозрачен, будто вымыт пургой. Над долиной стояла веселящая тишина. Все в округе казалось чистым, свежим, только родившимся на свет божий. Небольшие светотени лежали у застругов, очерчивая сугробы. В небе кружили совы, выискивая оголодавших за пургу мышей. Куропатки жадно набрасывались на торчащие прутики ивняка, не боясь появившихся из трехдневного заточения людей. Дмитрий Пальчин и юрачки отбрасывали лопатами снег от утонувших в сугробах балков.

– Ну, мужики, меняем топоры на лопаты и – на очистку лесосеки! – сказал Степан Варфоломеевич. – Накрутил шайтан снегу по самое некуда!