Братья

Когда пускаешься в путь, первые полдня неизбежно пребываешь мыслями в оставленном доме. Таком ещё вроде близком, достижимом, манящем… Затем берёт своё походный порядок. Наступает обеденная выть: чужой оболок сразу перестаёт быть незнакомым, необжитым. А уж когда в нём ещё и поспишь…

Ознобиша вылез под розовые рассветные тучи, поёживаясь, оголился до пояса, начал умываться снегом, как привык в крепости. Накануне он еле заснул без Сквариного сопения рядом. Правду молвить, пахло в болочке совсем не так, как у них в опочивальном покое, полном чистого молодого дыхания. Здесь никак не выветривался тяжкий смрад немытого тела и… какого-то злобного отчаяния, что ли. Эти сани привезли в Чёрную Пятерь смертника. Угрюмого, здоровенного, низколобого, спутанного ржавыми веригами. Страшного мужика сразу увели вниз, в невольку, где они так вовремя заменили сгнившие двери. А возчики, дав отдохнуть оботурам, наладились в обратный путь.

Теперь Ознобиша уже никогда не узнает, как распорядится обречёнником Ветер. И о том не узнает, что будет дальше с другими ребятами… со Скварой…

Думать об этом было больно. Ознобиша жмурился, стискивал зубы, отодвигал лишние мысли. Так же, как годами отодвигал мысли о родителях, о брате Ивене. Он ничего не забыл, он просто не умел забывать. Однако думать предпочитал о том, что предстояло и что был способен сделать он сам. «„Умилка Владычицы“… убогим и сирым… листки…»

Слабенький лесной зеленец не мог круглый год животворить оттепельную поляну. Сейчас, в середине зимы, его выделяла лишь глубокая котловина в снегу, испятнанная следами кабанов и лосей. Сейчас там тебеневали запряжные оботуры. Разбивали крепкими копытами наракуй, выгрызали мёрзлые стебли. В низком стелющемся тумане косматые быки были копнами сена, ожившими на лугу. Они-то, оботуры, насторожились самыми первыми. Разом вскинули тяжёлые головы, повернулись на север, стали принюхиваться. Заметив их беспокойство, дозорные вскочили на ноги, подхватили копья — и почти сразу на поляну выскочил лыжник. Он был худой, долговязый и летел как на крыльях. Он был…

— Скварко!!! — не своим голосом завопил Ознобиша и босиком помчался навстречу.

Накрепко отмолвивший себе слёзы, он уже заливался ими вовсю. Не то что не стыдился, даже не замечал.

Дозорные, конечно, узнали серое кратополое платье, но на пути встать всё-таки попытались. Сквара в драку не полез. Вильнул, вертанулся, рассеялся снежной пылью, возник уже позади. Подоспел к Ознобише, сгрёб его, лёгкого, оторвал от земли. Тот уцепился руками и ногами, приник.

Дозорные понурили копья.

— Братья, — сказал один.

Второй кивнул, хмуро заметил:

— А когда бы не братья, ведь сделал бы что хотел и нас не спросил.

Обоим стало неуютно.

— Да ушёл бы точно так же, — подумав, произнёс первый.

Они сами были когда-то новыми ложками. Из тех, что рано покинули котёл, оказавшись мало пригодными даже к мирским наукам, какое там к воинским.

— Мораничи, — сказал второй.

И вздохнул, как прудовый гусак на летучий клин в небесах. То ли с невнятной завистью, то ли с опаской.

А Сквара и Ознобиша всё тискали один другого. Обоим казалось — если прямо сейчас разомкнуть руки, всё исчезнет, уйдёт уже навсегда.

— Я тебе книжку принёс, что мы в холоднице прятали…

— Скварко…

— И кугиклы возьми, памятка будет, а я новые сморокую.

— Я не потеряюсь! Я твой плетежок сберегу!

— Я тебя провожу немного.

— А накажут?

— Не накажут, учитель позволил. Ты кожушок-то накинь…

Ознобиша сжал зубы, глотая рвущийся всхлип.

— Холод и страх не пустим в сердца…

— Братья за братьев… сын за отца…

Хотён и Бухарка стояли перед Лихарем, низко свесив повинные головы. Пороша маялся за спинами.

— Смилуйся, господин, — не смея поднять глаз, выговорил Хотён. — Оплошали мы.

Лихарь равнодушно передёрнул плечами:

— И что? Я в своё время с Шерёшкой тоже не сладил, а у Ивеня получилось. Я теперь стень, а он где?

Парни малость приободрились, стали переглядываться. Хотён тронул на шее ссадину от ошейника. Он высиживал в покаянной не так часто, как дикомыт, но нынешний раз обещал запомниться крепко.

От того, что, вопреки сказанному, пошёл на крадьбу не один, ещё можно было отовраться. «А я его не приводил, он сам навязался!» За такую хитрость, пожалуй, даже вышла бы похвала. Зря ли сами учили: главное — не заветы блюсти, как пендерь Скварка, главное — уметь не попасться!.. А вот тут Хотён оплошал. Резанул дикомыта на глазах у половины деревни. Да не убил, чтобы прикопать потихоньку. Вдобавок нож упустил. А когда прибежал в крепость и с торжеством поднёс коробку учителю, тот раскрошил печеньице. Сунул гнездарю излом с твёрдыми горошинами, торчавшими, как валуны из земляного обрыва. Шерёшка перехитрила всех. Уличила, кто сильничал.

«В холодницу! Обоих! — вынес Ветер окончательный приговор. И дальновидно добавил: — А изомщать вздумают бабке, на ремни шкуру порежу!»