Братья

— А я о чём? — оживилась Розщепиха. — На то щука в море, чтобы карась не дремал. Я хожу вот, поругиваю, ты за сына берёшься… и вона он у тебя рукодельник какой… и одет опрятно всегда, не то что старший… в отца весь. Только меня, горькую, за правду люди не жалуют…

— Что ты, тётенька, — испугалась Равдуша.

Насмешливого взгляда Коренихи не заметила ни та ни другая.

— Я же что? — продолжала Розщепиха. — Моё дело сторона, мне-то, сирой вдовице, таких никто не сплетёт. Хоть за вас порадоваться, удачных.

Равдуша дотянулась, сняла с полицы самую большую, узористую корзину. Из-под крышки пахло вяленой рыбой. Равдуша схватила другую, быстро выложила мешочки с корой, хранимые для крашения и лекарского припаса. Обмахнула от незримых пылинок, с поклоном подала Розщепихе:

— Прими, тётушка. На доброе здоровье тебе.

Розщепиха цепко ухватила подарок, покрутила, колупнула ноготком… в кои веки не нашла, к чему бы придраться.

— Не всякая за доброе наставление так-то отдарит, — особенно скрипуче выдавила она. — Ладно, пойду уже я, шабровки любимые… Рада бы за разговорами ещё посидеть, да некогда мне. Одолели заботушки…

Равдуша, блюдя вежество, побежала проводить. Корениха обратила внимание: там, где сидела Розщепиха, на полу, на чистой берёсте знать было следы. Вот так. Вроде и обмела поршеньки у порога, а след покинула всё равно. Бабушка нахмурилась. Эх ты, Носыня! Нету на тебя Жога, нету подросшего насмешника Сквары. А пока войдёт в лета Жогушка, начнёт ощеулить, — вконец состарится Розщепиха, уже её и не тронь…

Бабушка сняла с лавки пёстрый полавочник, свернула. После надо будет вынести за порог, а лучше на мороз, выколотить хорошенько. В каждой твёржинской избе бытовало по особому «Розщепихиному» полавочнику, который только ей и стелили. Корениха нагнулась к полу, содрала листы со следами. Бросила к печке. Придёт Светелко, перестелет.

Вернулась Равдуша. Пошла было к хлопоту… бросила, заметалась в избе, как пичуга в клетке. Прянула снова к двери, спохватилась. Принялась торопливо одеваться, как в лес: стёганка, кожух, меховые штаны. Видела бы те штаны Розщепиха! Впрочем, сама Носыня далеко из зеленца не ходила.

Корениха поняла намерение невестки едва не раньше её самой.

— А не благословлю? — ворчливо спросила она. — Сын во главе стола садится, а ты, дурёха, всё не веришь ему?

Равдуша заплакала. Сделала движение — в ноги упасть.

— Матушка свекровушка…

— Ай, ну тебя, — недовольно отмахнулась Корениха. — Беги уже.

Светелу будет обида, но он крепок, выстоит. Равдуша… Равдуша не такова. Её бы пожалеть, поберечь.

Одолень-мох

Леса Конового Вена безбрежны. На самой полночи якобы лежат места, где в земле нет пищи деревьям. Там простираются мёрзлые моховые поля, где в лучшие-то годы земля оттаивала всего на пядь. Но это — далеко и неправда. Никто из Пеньковых знакомцев не забирался в те близкие Исподнему миру места, даже самые отчаянные купцы. Никто своими глазами не видел берегов леса.

Восточнее Твёржи раскинулся бедовник, ставший оттепельной поляной. Там кормились зайцы и лоси и можно было накопать соснового корня. Короткая тропа, которой ходил туда Светел, поднималась на большой холм с лысой вершиной, увенчанной всего одним деревом. Родительский Дуб был самым старшим в лесу. Ему не обломала сучьев даже Беда. Он, должно быть, приходился Древу Миров не внуком, не правнуком — родным сыном. Кору опалило огнём, в древесной груди торчал каменный отломок, брошенный чудовищным вихрем, но Дуб стоял. И с ним стояла надежда на возвращение солнца, на пробуждение почек, на новую жизнь. Холм тоже держался. Не оплыл, не сполз, как иные. Дивно крепкими оказались в нём первородные кости земли. А может, самоё землю зиждили могучие корни, пронизавшие шеломя до глубинного сердца. В вёдрые дни, когда тучи немного приподнимались, с холма виден был твёржинский зеленец. Сам изведавший раны, Дуб продолжал приглядывать за детьми. Простирал корявые, но по-прежнему сильные ветви. Благословлял, ограждал…

Сегодня серые космы ползли низко, по самой вершине холма. Казалось, Дуб тянулся сквозь тучи, высматривал солнце. Звал канувших в безвременье Богов…

Светел и Жогушка поднялись по склону. Честно, в самую землю, поклонились предвечному исполину. Светел поставил братёнка себе на плечи и ещё привстал на носках, чтобы тот сумел дотянуться. Когда в Твёрже кто-нибудь умирал, на коре Дуба возникала отметина. Детские ладошки легли на глубокую морщину: малыш гладил, отогревал рубец, оставленный кончиной отца. Рядом на суку трепетало вытканное матерью полотенце. Браные концы давно истрепало бурями, но вдовий узел, покрытый натёками льда, казался камнем в перстне. Было слышно, как на другой ветви хлопало кручинное полотенце тётушки Розщепихи. Как всегда, новенькое, чистое. Люди сказывали, с мужем своим она прожила не очень-то ладно. Зато какая вышла вдова!