Братья

Простились мы — он был тогда безусым.
Теперь, поди, уж бороду завёл.
А весь живот — обшарпанные гусли,
Упрятанные в старенький чехол.

В седом бору заброшенный просёлок

Непредсказуем, как его стихи.
Вчера он пел на празднике весёлом.
Визжали девки, злились женихи.

Звенели гусли трелью соловьиной,

Явившись из-под ношеной полы,
Да так, что люди разгибали спины
И темнота шарахалась в углы!

— Это он про Крыла сказывает, — шепнула Ильгра Гуляю.

Тот недоверчиво двинул бровями, нахмурился: не мешай слушать.

Но то — вчера. Я сам подчас у края
Своей судьбы не знаю наперёд.
И всё равно надеюсь и гадаю:
Вот заскрипела дверь… сейчас войдёт!

Дверь заскрипела. Светел распахнул глаза, одержимый пугающей радостью. Что, если…

Чуда не произошло. На пороге испуганно озирался работник, внёсший охапку хвороста. Дружина глядела на него, словно привидение увидав.

…А если впереди сгустились тени
И самострела выверен прицел?
И не отбиться, не уйти от плена…
…А брат спасти его не подоспел…

Крылом подбитым хрустнут гуселишки,

Затоптанными кончат свой полёт.
И струны будут всхлипывать всё тише…
Покуда снегом их не заметёт.

— Сказано, про Крыла, — обрадовалась догадке стяговница. Потянулась к деревянному блюду, оторвала от лепёшки.

Девушки неслышно двигались вдоль стола, разносили пиво в больших кожаных кружках. Не обнесли и Светела.

Вчерашние искать пойдут едва ли.
Была забота, жив или убит!..
И в никому не ведомом подвале
Протяжным стоном дыба заскрипит…

Ильгра опустила руку с куском.

— Всё не так было, — хмуро пробормотала она, но опять не стала перебивать.

Работник бочком подобрался к печи. Стал совать в горнило блестящие от жира полешки. Они принимались, чернели… Огонь сновал крохотными язычками, едва коптил свод. Другой работник принёс топорик, стал потихоньку драть щепу.

За то, что Смерть, почтенную старуху,
Бесстыжим смехом гнал немало лет,
За то, что тьме отвесил оплеуху —
Терпи, гусляр!..А брата рядом нет…

И будет свечка теплиться кривая,

О чьих-то душах плача до утра,
И будет кровь точиться, застывая
На перебитых пальцах гусляра.

А после, на юру, над плахой липкой,

Под стон толпы, под горький бабий вой
С широкой и отчаянной улыбкой
Тряхнёт он непокорной головой.

В последний раз поищет взглядом брата…

Неужто помощь так и не придёт?..
Что ж я расселся? Кто со мной, ребята?
Где лыжи? Дверь с петель! Вперёд! Вперёд!

А поскольку лететь на немедленное спасение Сквары, как надрывалось желанием сердце, не было никакой могуты, Светел чужими руками подхватил кружку. Единым глотком всосал половину. Пивная горечь странно мешалась со сладостью. Близкие слёзы отчаяния — со счастьем сбывшейся песни.

Кроткий ручной жар, ютившийся в кружальной печи, тотчас решил явить родство с пожарами и Бедой.

— ВВУХХХ!.. — метнулся наружу сноп огня толщиной во всё устье. Полетели искры.

Когда в лицо без остерёжки бросаются языки пламени, тело спасает себя само. Работников унесло к порогу, смешно ринуло одного на другого. Дроворубный топорик, вращаясь, взлетел — очень медленно, как показалось Светелу, — и с чмоком всел в матицу. Посыпалась сажа.

…Даже сквозь общий хохот дружины Светела окатило жутью. Он-то знал, почему рявкнула печь. Это он, Светел, покинул без присмотра огонёк Кочерги. Отвлёкся на дурацкую песню. Упустил жизнь…

Он стремительно обернулся. Витязь лежал с обтянутым восковым лицом. Светел не мог распознать дыхания, нащупать измерцавшийся огонёк. Всё закружилось, падая в бездну. Из-за него умер храбрец, одолевший морок Исподнего мира. Погиб, уже вырвавшись. Оттого лишь погиб, что глупый мальчишка надумал песню горланить…

Ресницы дрогнули. Кочерга посмотрел на побратимов. Не в силах смеяться, чуть улыбнулся…