Братья

Другие Путилины гости жались по углам, у дальней стены. Тише всех, возле самой двери, сидели полные трепета Гузыни, все четверо. Это им на руки рухнул Светел, первым вышедший из тумана. Это Хвойка, быстрейший на лыжах, кинулся за подмогой в кружало, оставив троих хлопотать с витязями. И те тормошили, подпирали плечами, впрягались в санки, ставшие непосильными. Без могучих парней с дружиной могло статься как с тем охотником, что выбрался из полыньи — и замёрз в десятке шагов. Братья даже порывались сунуться сквозь туман. Воевода удержал: "Отставших там нет". — "А что есть?" — жадно спрашивали Гузыни. "Тёмная бездна…"

О чуде распахнутого неба Сеггар им даже не помянул. Светел удивился, но отроку подобает молчать, покуда не спросят. Он и молчал.

Теперь Гузыни сидели молчаливые, робкие. Смотрели, как изжевала "тёмная бездна" тех, среди коих ничтожнейший сложил в кучку всех четверых. Сеггар беседовал с подсевшим Путилой. Очень тихо, чтобы слышали только свои. При слове "звёзды" харчевник ахнул. Прижал ладони к щекам. Да так и не отнял.

— Там стоит замёрзший поезд из тех, что пропали годы назад, — медленно, однозвучно рассказывал Сеггар. — Возле него повернул назад твой кощей. Раб выскочил живым, но ему никто не завидует. Мы пошли дальше.

Путила выговорил севшим голосом:

— Ты видел такое, чего не видел никто…

Сеггар неспешно кивнул. Быстро двигаться было больно.

— Мы оказались крепче раба, а может, глупей. Мы достигли места, где замёрз с дружиной славный Потыка. Там кончается мир.

За дверью поварни суетились стряпухи, приглушённо плакал мальчонка. Звал погибшую мать.

Услышав тихое потрескивание дерева, Светел грустно опустил голову. Рядом на полавочнике умирали Обидные. Ржа, как засохшая кровь, облепила единственную струну. Верхняя поличка лопнула, короб скручивало винтом. Последняя судорога ещё длилась. Надсадина всё росла. Было ясно — гусли не выправить. Светел гладил их ладонью, беспомощно, виновато. Нелюбимое дитя оказалось героем, да поздно хвалить.

— То, что мы видели, есть тайна, — по-прежнему веско и медленно ронял слова Сеггар. — Я сказал тебе, Путила, потому что давно знаю тебя. Ты здесь многое слышишь, но не болтаешь за пивом. И ещё потому, что мы воскресаем в твоём кружале, у тебя за столом. Я не знаю, вправду ли мы видели Исподний мир, как нам показалось… но там правит смерть. Если кто-нибудь услышит про звёзды, любопытство погонит на гибель не одного храбреца.

Светел понял, на что намекал Сеггар. В Торожихе полкупилища сбежалось смотреть всего лишь рисованное небо Богумила. Что же начнётся здесь, если весть о звёздах распространится? Повалит толпа, готовая платить за кров, пищу, тепло. Оборотистый харчевник быстро вымостит серебром дорожку в нужник.

Путилу, кажется, посетила та же мысль.

— Ты-то вернулся, — только и смог он произнести.

В ответ накатились неподъёмные слова-валуны:

— Нам была помощь свыше. Нас вёл солнечный пламень… золотыми крыльями ограждал.

"Это он про мою песню", — обрадовался Светел. Зародилась даже надежда, что Неуступ наконец похвалит его.

В благоговейном шёпоте Путилы прорезался ужас:

— Так ты и солнце видел?

— Да.

— Но… Звёзды же?..

— Не дай Боги никому увидеть такое солнце. — Сеггар вздохнул, шрамы резче обозначились на лице. — Наши тучи, друг мой, суть благодетельная повязка на ранах Небес. Я боюсь узреть эти раны, если тучи порвутся.

Подле Обидных гуслей сгорбилась искра славнука. Она уже и не потрескивала. Песница Прежних умолкла навсегда, насовсем. Старинное дерево не вынесло взгляда звёзд, насмерть ранившего молодую крепкую снасть. Гудебный сосуд, быть может певший на Кровавом мосту, на глазах обращался в прах. За неполные сутки дерево обветшало, как за сто лет. Жильные тетивы сломали тонкую досочку, мучительно и срамно обнажив внутреннее устройство. Так во вскроенном теле бывает видно сердце и все черева. Кончились биения звуков в гулкой прежде груди. Никогда не узнает Светел, как налаживал Весел снасть Прежних. Никогда не научится персты на эти струны правильно возлагать…

Девушка-блюдница с поклоном поднесла дымящуюся кружку. Которую счётом, неведомо. Светел приподнял голову Кочерге.

— Пей, дядя. Полегчает.

Витязь принял в рот утиное горлышко. Глотнул несколько раз. Притомился, закрыл глаза. Его ждали страшный кашель, кровопускания, изнуряющий жар. Может, смерть через седмицу. Всё за то, что вздумалось вольно подышать на той стороне.

Сеггар наконец поднял руку, багровую, опухшую. Поманил братьев Гузыней. Молодые осилки приблизились на цыпочках, комкая треухи.

— Вы, ребятня, чтó в Уразищах потеряли, что мне на вас повезло?

— Мы… — по долгу старшего начал первак. Решился, метнул шапку, бухнулся перед Сеггаром, кланяясь великим обычаем. — Мы к тебе, государь вольный воевода, в отроки проситься бежали!

Неуступ усмехнулся. Помедлил.

— Все четверо, что ли?

— Ну…

— Вас родила добрая матерь. Вы не попытались обобрать и добить нас, встретив у щельи. И я в свой черёд не могу без правды обобрать матерь, уведя сыновей. Я, с её дозволения, возьму одного. Вот тебя.

Борода Сеггара указала на четвертуню.