Братья

Какой такой плащик, люди тоже успели прознать. Все от мала до велика щупали его, все смотрели. Мужики гладили, девки прикладывали к щекам. Равдуша стыдливо разворачивала подарок. Мать спасённого сына поклонилась гостье сумеречно-серым плащом знаменитой кисельнинской выделки. С лица — паутинное плетение нитей. Снежинка зацепы не найдёт, дождинка не просочится. С исподу — густой мягкий пух, взятый из живого гнезда.

— А велик! Распахнуть руки коротки…

— А лёгок! — изумлялась большуха. — Весу нет, к земле не слетает!

Равдуша сложила плащ ей на колени, склонилась:

— Ты, государыня, всей Твёржи матушка. Гоже ли младшей невестке вперёд больши́ц красоваться… Яви милость, прими в руки хозяйские.

— Добрая невестка — дому благословение, — улыбнулась большуха. Отдала плащ обратно. — Носи, доченька, моей волей. Пусть греет и тебя, и деток твоих.

— На руке — что пух оботурий: не осязается, — дивились мужчины. — Если только губами…

— Вот, стало быть, что за крыло лебединое бабам под кугиклы примстилось.

— Да уж! Чай, не Носынина мелкопушная безрукавка.

Тяжко хворая Розщепиха мирскую избу покамест не покидала. Эка беда! Добрые люди всё как есть донесли. Про дивный плащик, про большухино дозволение Равдуше самой подарком владеть. Услышав, каково смотрелась теперь её многоценная безрукавка, Шамшица наново помертвела. Отворотилась к стене. Даже лакомых заедочек не отведала, коими потчевали её невестки.

Жизнь в Твёрже день ото дня выправлялась. Входила в обычные берега. К зелёному пруду пустили кормиться коз. Ходы, пещеры, отнорки вновь становились дворами. Когда облачко над зеленцом почти коснулось земли, а на крышах стал разваливаться прежде незыблемый снег, Розщепиха наконец встала.

— Думали, на смертные саночки пересяду? Ещё, злящие, чуток подождёте! Собирайте мне саночки не смертные, обычные! В Затресье гостить поеду, как замышляла.

Гарко с готовностью прянул исполнять. Бабка, понятно, в дороге будет уму-разуму поучать не смолкая, да ему ли привыкать! Зато у рогожников милая Убавушка ждёт…

— Не рвись, внученько, не пожар! Пескуху мне Велесик запряжёт. Ты, старший внучек, меня улицей проводи. К сестрице Ерге. Коробок прихвати…

Так и объявилась у Пенькова жилища. Сама — об руку с Гаркой, впереди весёлая ребятня, позади хвостом любознательные соседки. Что будет! Будет-то что!..

Корениха с Равдушей, загодя упреждённые, гостью ждали. Вытряхнули, выбили, расстелили всегдашний Розщепихин полавочник.

— Присаживайся, сестрица Шамша. В ногах правды нету.

Жогушка с Велеськой сунулись за старшими, не посмели, притаились в сенях.

Розщепиха тяжело перелезла высокий порог. Выпуталась из лисьей ношеной шубы. Перевела дух, присела на краешек лавки.

— Верно молвишь, сестрица Ерга. Вовсе не стало в ноженьках правды. Как уж упала тогда на пруду, почитай, толком не встала.

У Коренихи от глаз чуть заметно разбежались морщинки. Она ответила миролюбиво:

— Нам с тобой, сестрица, грех на годы пенять. Обе внуков вырастили, чтоб опорой нам были. Ты, я слышала, нынче в Затресье путь держишь?

— Истинно молвишь. Чаю добрую подруженьку застать, Путиньюшку свет Дочилишну. Может, ждёт меня ещё. Знает: я от слова неотступная, обещалась быть, значит, буду.

— Что же, путь тебе дорожка, Шамшица. Стелись, тропка, ровно да гладко, ничьим следом не перебита, ничьей ступенью не перерублена. Повеселу выехать да вборзе вернуться, беспомешно, бесстрашно.

Гарко, стоявший рядом, развернул плечи. Какие препоны, если могучий внук заботу берёт? Розщепиха пригорюнилась:

— Один страх, сестрица, ведаю ныне. Как уж растрясёт меня Пескуха ретивая…

Гарко аж покраснел. Это он позволит бабушку растрясти?..

— …изроню душеньку, захочу к святым родителям отбежать, а мостик под ногой и качнётся, собаки чёрные лай подымут: куда пу́чишься, старая, с белым светом не попрощавшись, Земле с Небом вины не отдав, с кем ссорилась, не помирившись… Того, стало быть, ради победную головушку к тебе и несу. Прости уж, сестрица Ерга, если чем когда не знавши обидела. Свидимся ли ещё…

Гарко, которому после недавнего хождения Затресье было ближний амбар, увидел на бабкиных щеках слёзы. Что ни есть неподдельные. Тут задумаешься, каков сам будешь к семидесяти, на каких семьян обопрёшься. У Коренихи брови встали домиком над переносьем. Суровая бабушка Светела близка была к ответным слезам. Даже иголку воткнула, потянулась к Носыне.

— Не держи сердца, сестрица Ерга, — продолжала гостья. — Помнишь? "Есть старуха, убил бы её, нет старухи, прикупил бы её"… Так и мы, сестрица, с тобой. Сколько ни браниться, а быть помириться. Прости уж добром… да подарочком не побрезгуй. Вот… от скудости моей вдовьей…

Гарко раскрыл принесённый короб. Опёнушки увидели горшок с замазанной крышкой. Повеяло земляным дёгтем.

— Не дороги подарочки, любовь дорога, — сказала Корениха. — И ты меня, Шамшица, прости, если худое слово промолвила, неласково поглядела. И за то прости, что руку сдуру на тебя подняла. Отдарочком…