Братья

Гравес лежал на полу, откинув руку, крепко сжимающую пистолет.

– Типичное самоубийство, - сказал незнакомый офицер СС.

– Фрау очнулась, - произнес голос рядом.

Офицер повернул к ней голову. Молоденький. Морщился, но держался.

– Что здесь произошло, фрау? Кажется, вы понимаете по-немецки?

У двери толпились танцовщицы.

– Я - немка, господин офицер. - Она чувствовала себя совершенно разбитой, опустошенной и старалась взять себя в руки.

– Тогда объясните мне, что здесь произошло?

– Господин штурмбанфюрер застрелился. Он сказал, что не может этого пережить. И застрелился.

Офицер приказал кому-то из солдат аккуратно взять пистолет из руки покойника. Носовым платком. У солдата не оказалось носового платка, и офицер отдал ему свой. Потом предложил всем следовать за ним.

Флич помог ей подняться. Они медленно пошли знакомым коридором. Горела единственная лампочка вполнакала. Гертруда Иоганновна еще не понимала, что их всех арестовали - и ее, и Флича, и Федоровича, и танцовщиц, и дежурного администратора - пожилую женщину.

Всех вывели в вестибюль. Там было много народу. Из ресторана санитары выносили на улицу носилки. Офицер велел всем посторониться. И тут она увидела белый колпак Шанце. Повар стоял у стены, держа в руке оплывающую свечу, прикрывая ее ладонью. Свет падал на его лицо. Обрезанное сверху колпаком, оно казалось темным, морщины глубокими, тень от носа перерезала подбородок.

Она остановилась.

– Простите, господин офицер. Моя гостиница - большое хозяйство. - И, не дожидаясь разрешения, обратилась к Шанце: - Господин Шанце! Присмотрите за гостиницей, я скоро вернусь. Присмотрите за Петером. Он заперт у себя. И присмотрите за водопроводчиком, чтобы не напивался на работе. Иначе придется пожаловаться его хозяину господину Захаренку!

– Слушаюсь, фрау Копф. Не беспокойтесь. Присмотрю.

Понял Шанце ее или не понял? Большего она сказать ему не могла. Да и офицер торопил.

Ее продержали до утра в кабинете Гравеса. Она там бывала несколько раз. Правда, тогда у дверей не стоял часовой.

Потом ее увезли в тюрьму. Возили на допросы. Потом и допросы прекратились. О ней словно забыли.

Она не знала, что с Петером. А вдруг и его арестовали? И мучают? Где Флич? Ему, наверное, хуже всех. Дознаются, какой он "француз"…

Гертруда Иоганновна, как заведенная, бродила по камере от стены к стене, от двери к окну, измученная одиночеством и неизвестностью, измученная бессилием, невозможностью помочь кому-либо из близких и даже самой себе…

"Иван, когда же ты придешь, Иван? Найдешь ли след мой на земле? Поймешь ли, как я люблю тебя, как ты дорог мне? Поймешь или осудишь, за то, что не сберегла детей, была им плохой матерью, допустила, чтобы Павлика увезли в Берлин… Даже если я погибну здесь, очень важно, Иван, чтобы ты знал: я жила по совести. Иначе не могла. Мы всегда все делили поровну: и хлеб, и манеж, удачи и промахи, радость и слезы - все пополам. Я не могла не взять половину твоей тяжкой ноши. Ты воюешь и я воюю. Как могу. Как велит сердце. Я не потеряла кураж, Иван. Нет. Не потеряла! Если тебе скажут, что я продалась фашистам за похлебку, - не верь, Иван! А ведь скажут, весь город скажет…"

Громыхнул дверной засов.

– Арестованная, на свидание.

– Что?

– Вам разрешено свидание. Десять минут.

– Петер?… - сердце сжалось в комок.

– Побыстрее, - произнесла равнодушно надзирательница.

"Побыстрее". Да если бы у нее были крылья!

Она рванулась с места и выскочила в коридор.

– Помедленней, - усмехнулась надзирательница. Ох, уж эти арестованные. Эта, видать, важная шишка. Держат в отдельной камере, велено выпускать в нужник. И не били ни разу.

Гертруда Иоганновна шла по гулким каменным плитам, заложив руки назад, как предписывают правила внутреннего распорядка, а сердце ее, казалось, выскочило из груди и умчалось вперед, туда, где ждет Петер.

Но это был не Петер. В пустой комнате у маленького грубого столика сидел фельдфебель Гуго Шанце. Когда вошла Гертруда, он встал.

– Здравствуйте, фрау Копф.

– Здравствуйте, Гуго…

– Свидание десять минут. Передачу после проверки можно взять с собой в камеру, - сказала надзирательница и уселась за тот же столик.

Шанце стоял и смотрел на Гертруду Иоганновну. Как она изменилась, осунулась, пожелтела. Тюрьма не красит.

И она стояла и смотрела на Шанце. На его длинный милый нос, свисающий на подбородок, на глаза, в которых пряталось сострадание.

– Как поживаете, Гуго?

– Хорошо, фрау Копф, спасибо. Кухню прибрали. Готовим. Кормим господ офицеров прямо в коридоре. Столики, которые уцелели, там поставили. Ресторан-то, ироды, разворотили - по сей день жутко смотреть.

– Большие убытки?

– Большие. От господина Доппеля письмо из Берлина. Я уж, извините, вскрыл. Беспокоится господин Доппель, счетов нет.

– А Пауль?

– В порядке. Обжился, пишет.

Надзирательница вскрыла пакет, принесенный Шанце. Кура жареная. Хлеб. Котлеты. Свежие огурцы. Живут же люди! Она неприязненно разломила хлеб пополам.

– Недозволенного ничего нет? Записочек каких, оружия.